Ознакомительная версия.
– Хорошо!
Дина легко вздохнула и подняла голову.
– У меня от тебя, Дина, нет тайн, – продолжал Костя, внимательно глядя ей в лицо.
Когда Костя смотрел на нее такими глазами, она вспоминала фразу из его письма: «Ты лучше всех девчонок в мире», и ей казалось, что в такие минуты он думал именно об этом, и она боялась, чтобы Костя не сказал этого вслух.
Но сейчас она почувствовала, что Костя расскажет ей что-то другое, более значительное.
Он взял Дину за руку, придвинулся к ней и зашептал, склонившись к ее уху.
Поздно вечером раздался громкий стук в дверь.
Семеновна вздрогнула и, украдкой взглянув на Дину и Костю, пошла открывать.
Дина побледнела. Чашка с чаем выпала у нее из рук и разбилась. Не сводя глаз с двери, она растерянно, медленно поднялась со стула.
Волнение Дины передалось и Косте. Он вскочил, шумно отодвинул стул и дрожащими пальцами почему-то старательно стал застегивать курточку.
В сенях Семеновна торопливо перекрестилась и прошептала:
– Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его! – Она отодвинула засов и не успела потянуть к себе дверь, как та с шумом открылась, больно ударив ее в плечо.
В комнату, оттесняя старуху, быстро прошли вооруженные немцы: офицер и два солдата. Равнодушным взглядом окинули они Семеновну и прошли мимо, не замечая ее, так же, как не заметили в сенях кадку с водой и в углу ворох лыж с палками.
Тоненькую, высокую девочку с испуганными глазами они, однако, заметили, и один из солдат сказал про нее на своем языке, должно быть, что-то пошленькое и смешное. Остальные засмеялись.
Костя хорошо владел немецким языком и понял смысл фразы. Он вспыхнул и опустил голову. Немцы внимательно и долго рассматривали Костю.
– Иудей? – спросил офицер.
– Да, я еврей, – твердо ответил Костя и поспешно добавил, указывая на Дину: – Она русская.
– Где отец, мать? – чисто выговаривая слова, спросил тот же немец.
– Он сирота, у меня живет, – проговорила Семеновна. Она стояла у двери, по привычке замотав фартуком кисти рук, и мрачно смотрела на немцев.
Офицер с ног до головы окинул взглядом дородную старуху и вдруг пошутил:
– Ну, баба! Гренадер! – Он очень хорошо владел русским языком, но, как у большинства иностранцев, выговор его был слишком мягок.
Он подошел к Дине, похлопал ее по плечу и сказал:
– Пусть барышня не боится нас.
Дина взглянула на него.
Высокий, стройный, молодой офицер в самом деле не казался ей теперь страшным. У него было добродушное, простое лицо, смеющиеся серые глаза и прямой нос, но легкие складки у тонкого бледного рта придавали лицу его усталое и надменное выражение.
– Я не боюсь… – сказала Дина.
– Ну, и отлично, отлично…
Мимо Кости он прошел, брезгливо улыбаясь, играя хлыстом с тонкой, резной ручкой.
Солдаты равнодушно стояли у двери. Усталость чувствовалась в их опущенных плечах и скучающих взглядах.
Семеновна молча ждала, зачем пожаловали к ней незваные гости.
Неожиданно в тишине комнаты раздалось: «Мяу!» – и, громко мурлыкая, подняв хвост трубой, белоснежный красавец кот сибирской породы медленно прошелся по комнате. Его пушистая шерсть висела до полу. Он подошел к офицеру, выгнул спину, закрыл глаза и принялся тереться боком об его блестящие, начищенные сапоги.
– Какой красавец! – воскликнул офицер, наклонился и взял кота на руки. – Русский кот. Я увезу его в Германию. Вы, барышня, подарите его моей дочери? – обратился он к Дине.
Дина молчала. Но страх постепенно проходил.
Офицер, не выпуская из рук кота, прошел в другую комнату. Когда-то здесь жил Тарас Викентьевич Гринько, и, хотя он ушел партизанить, Семеновна сохранила все в порядке. Дину она укладывала спать на полу, Костю в кухне на ящике. Кровать Тараса Викентьевича стояла нетронутой. «А вдруг вернется ночью», – не раз думала Семеновна.
Немцы с первых же дней заняли школу, а пристройку для квартиры директора до сих пор не тронули.
Офицер внимательно осмотрел комнату Тараса Викентьевича. Пышная кровать, с чистыми, взбитыми подушками, рояль, шкаф с книгами понравились ему.
– Здесь буду жить я, – сказал он Семеновне. – Вы будете служить мне. Барышня может тоже заходить в мою комнату. Я люблю красивых русских барышень.
Он пощекотал шею кота, осторожно сбросил его на пол и очистил мундир от приставшей шерсти.
– Кормили его сегодня? – спросил он.
Глаза Семеновны вспыхнули недобрым огнем.
– У нас людям есть нечего.
– А! – и, обращаясь к солдату, офицер по-немецки распорядился не забыть принести молока коту.
Солдат вытянулся и откозырял. Офицер вышел на середину комнаты и встал, подперев бока руками.
– Но ариец не может жить под одной крышей с иудеем. Его здесь не должно быть, – продолжал офицер, брезгливо указав на Костю.
У Кости побледнело лицо. Он с ненавистью взглянул на офицера и протянул руку к окну. На подоконнике лежала его кепка.
«Куда же он пойдет? – с тоской подумала Дина. – Хоть бы Семеновна попросила их…»
Но Семеновна не просила. Она стояла все так же неподвижно, завернув руки в передник, и лицо ее было мрачным.
Дина умоляюще протянула руку к офицеру, но мгновенно опустила ее, встретив холодный взгляд серых глаз. Она поняла, что просить бесполезно.
«Он такой же ужасный, как все немцы», – подумала она, и снова ее охватил страх. Она хотела сказать Косте что-то хорошее, успокаивающее, но зубы ее стучали, она дрожала и чувствовала, что ладони ее рук становятся влажными.
– К вечеру нужно прибрать здесь, – спокойно заговорил немец. – Я буду переезжать. Все оставить как есть, только со стен эту дрянь уберите, – он кивнул головой на картины Шишкина «Лес» и Левитана «Поздняя осень», висевшие в комнате Тараса Викентьевича напротив двери. – Русского искусства теперь нет, – продолжал он, рукоятью плети дотрагиваясь до картины Айвазовского и Репина «Пушкин на берегу Черного моря». Картина висела в кухне над столом.
Бросив прощальный взгляд Дине, Костя направился к двери, но когда немец заговорил об искусстве, он повернул к нему гневное, пылающее лицо и сказал, задыхаясь от волнения:
– Что вы понимаете в искусстве?! Ваш народ…
– Костя! – умоляюще прошептала Семеновна, и первый раз за этот вечер в глазах ее мелькнул страх.
Дина бросилась к Семеновне, прижалась к ней и замерла.
– Что, собачка? – удивленно отступил офицер назад. Очевидно, он хотел сказать «щенок», но не знал этого слова на русском языке. Немец засмеялся: – Иудейская собачка защищает русское искусство! О, это великолепно! Такого зрелища я еще не встречал в России.
Он достал из кармана изящный перочинный нож, подошел к картине и с диким ожесточением начал резать полотно.
– Вот лицо господина Пушкина, видишь? – с увлечением дразнил он Костю. А тот стоял бледный, с дергающимися губами, и его выразительные черные глаза, не мигая, смотрели на немца. – И вот так! – Немец сорвал со стены раму с клочками полотна, изломал ее о колено и со смехом бросил Косте под ноги.
Костя наклонился, поднял раму, как бы раздумывая, некоторое время стоял без движения и вдруг, размахнувшись, запустил ее в лицо офицера.
– Варвары! Свиньи немецкие! – крикнул он, задыхаясь, и закончил почти шепотом: – Не жить вам, все равно не жить на нашей земле!
Немец ловко отскочил в сторону. От неожиданности он растерялся.
– Ой! – закричала Семеновна, бросаясь вперед и пытаясь собой закрыть Костю.
Но солдаты грубо оттолкнули ее, схватили Костю, скрутили ему назад руки. Они вывернули ему острые, худенькие плечи. Он со стоном рванулся. Курточка расстегнулась на груди, и алые концы пионерского галстука взметнулись вверх.
– Костя! – не помня себя закричала Дина, бросаясь к нему, но офицер отбросил ее в сторону.
– Пионер?! – со злобным торжеством воскликнул немец. – Повесить! На этой тряпке повесить! – в бешенстве взвизгнул он, указывая на галстук, и выскочил на улицу.
Солдаты поволокли Костю во двор. Он не сопротивлялся, не бился, не кричал, только пытался повернуть голову, чтобы взглянуть на Дину.
Семеновна выбежала вслед за солдатами, а у Дины подкосились ноги, и она бессильно опустилась на пол. Но вскоре, пересилив себя, она, как слепая, нащупывая руками стены, вышла на улицу.
Над городом вставала ночь, ароматная, тихая. Издалека доносилось гулкое эхо залпов. В саду, возле дома, тихо шелестели листья деревьев, словно река медленно катила свои воды и плескалась о берег. В воздухе стоял чуть уловимый звон стрекоз, тихий, надрывный, как стон. Казалось, он поднимался из глубины земли, обнимал притихший город и тонул в вышине звездного неба.
Свежий воздух вернул Дине силы. Она глубоко вздохнула и вдруг услышала страшный крик Семеновны:
– За все расплатитесь, ироды! Ох, горьки будут слезы ваших сирот! Вашу черную кровь земля не примет, детоубийцы!
У высокого школьного забора копошились черные тени. Там происходило что-то страшное.
Ознакомительная версия.
