там, в барачной комнате? Неразобранная постель, которая наверняка так и останется неразобранной, если даже он сейчас и придет? Или скрип половиц рассохшегося пола и недовольное покряхтывание соседа, старика-пенсионера?..
Смотрит Сидор Гремин, как неторопливо, будто нехотя, плещут волны Болян-реки, и у него кружится голова. И хочется ему необыкновенного, о чем никогда не слыхал, чего никогда не видел.
— Зиночка, — прошептал он. — Ты понимаешь… — и оборвалась мысль, невысказанная. Лишь осталось смутное чувство ожидания чего-то.
— Да, Сидор, — сказала Зиночка. — Я слушаю.
Но он уже не мог говорить. Он боялся расплескать то смутное чувство, которое появилось. И все же он понимал, надо что-то сказать: девушка ждала. И нарочито громко он бросил первое, что пришло ему в голову:
— А вечер-то!..
Зиночка почувствовала фальшь в голосе Сидора Гремина. И, обиженная, отодвинулась от него. Но потом ей стало неловко. Она вдруг подумала, что ничего такого и не было в его голосе. И тогда она с легкой издевкой к себе сказала:
— Ну, и дурочка я!.. — Повернулась к Сидору Гремину: — Послушай, вот мы с тобой встречаемся — этого тебе хочется или?..
— Ты же знаешь.
— А откуда?
Но вопрос был ненужный, и она очень скоро поняла это. И ей стало неловко.
— Нет, я вру. Я знаю, — помолчав, сказала она. Спросила: — Ты как приехал сюда из города после учебы? Ведь ты мог не приехать. У тебя — диплом…
— Но ты ведь тоже приехала, — сказал Сидор Гремин.
— Я другое дело. Я отсюда родом.
— А я не захотел в городе. Начинать лучше здесь. — И, улыбаясь, добавил: — К тому же я верил, что встречу тут тебя. Разве этого мало?
— А если серьезно? Они еще долго говорили.
А ночь все так же была темным-темна, и ветер шелестел в траве, и перекликались за рекою птахи.
26
— Росстань та много старше нашего поселка, — говорил Ерас Колонков. — Еще и избяным теплом не пахло в долине, а уже на этом месте прошили землю тележные следы.
Трое в избе. А кажется, никого — и вздоха не слышно. Жужжат, бьются об оконное стекло мухи. Залетевшая в раскрытую форточку бабочка неуверенно перекатывается на подоконнике. Легкий ветерок раскачивает занавески.
— Служилые люди, гуртовики, гнали обозы на Болян-реку, чтоб затем переправить их по Байкалу на Север в охотничьи баргузинские края. Сказывали старики — у росстани стоял шалаш, добротно сбитый из жердей-затесин. Заходили в тот шалаш гуртовики, грелись у костра, пиля чаи, обжигаясь. А однажды зашел сюда беглый, в кармане ни хлеба-соли, ни огнива. Много дней и ночей бежал он по лесу. К утру на заре-зореньке поднялся беглый, вышел из шалаша, сделал несколько шагов в сторону росстани, и упал, не дойдя. А через пару дней пришли сюда гуртовики и увидели беглого. Лежал он лицом к западу, а руки заломлены назад. Будто и теперь решал бедолага трудную задачу — куда пойти?
Ерас Колонков замолчал, прищурясь, глянул сначала на Фильку, затем на Нюру Турянчикову.
— Беда… — сказал Филька. Хотел еще что-то добавить, да пересохло в горле и слов не нашел подходящих. Такое ощущение, будто на сердце зажегся светло-синий осколок солнца. «Эх, если бы все знали, как он умеет сказывать! Тогда бы…» — мечтательно подумал Филька. И вот уже чудится ему вовсе беспечальным вчерашнее, не смущает завтрашнее. Словно понимает — быльем и полынью поросло давнее. Порастет и недавнее. Останется синь-вечер да утренняя радость, которая идет от избытка сил.
— И верно, беда-бедушка, — сказала Нюра Турянчикова, — очень уж жалко беглого.
Ерас Колонков недовольно покосился на нее:
— А чего жалеть? Не судьба, значит.
— Ну, уж, судьба… — сказал Филька.
— Пойдемте в огород, — предложила Нюра Турянчикова, — соберем огурцы, какие есть.
И будто оба только этого и ждали — разом к двери, оттуда в калитку, прямехонько. А воздух свежий-свежий. И ветер опахивает. И земля дышит чудно.
Огород небольшой — восемь грядок в длину, по краям у заплота — огуречные лунки. А их немного. И одного работой не займешь. Руки Нюры Турянчиковой проворно забегали в огуречной ботве. Филька сунулся было да услышал:
— Я сама…
И отошел.
Ерас Колонков подравнивал грядки. Филька остановился возле него.
— Тебе что, заняться нечем? — спросил Ерас Колонков.
— И верно, нечем, — отозвался Филька.
— Ну, тогда сходи, принеси, — предложил Ерас Колонков. — Помнишь, в столешне. А что, сам знаешь.
Как не знать Фильке? Не замешкался, быстро принес, что нужно было. Глянул на Ераса Колонкова и засвистал что-то веселое. Приятно Фильке, в хорошем настроении лесник.
Подошла Нюра Турянчикова:
— Вы что же, и огурцов не дождались?
— Отчего ж, давайте, — сказал Филька.
На огороде под черемуховым кустом — три чурбака и стол, сколоченный из теса. Сидели раскрасневшиеся — бражка забродила. Ерас Колонков говорил:
— Хорошо. И отдохнем сегодня за все-то дни, что прошли в ходьбе. Или не имеем права отдохнуть? Еще как имеем.
Нюра Турянчикова кивала головой и ласково посматривала на Ераса Колонкова. Филька улыбался.
27
— Мартемьян Пантелеич, можно ли — месяц уже как без роздыху, — жалобно говорил Лешка начальнику лесопункта, сидя в газике на заднем сиденье.
— Тьфу, паршивец, — вздыхал Мартемьян Колонков и щурился. Непривычен Лешка — тихий, глаза прячет. Совестится. А отчего бы? Знать, нелегко пришлось.
И вправду, нелегко. Когда встретился с Филькой на улице, заныло у Лешки под ложечкой пуще прежнего и такая тоска нашла… И слова Сидора Гремина не успокоили. Еще больше разбередили душу.
— Устал, что ли? — обернувшись, строго спросил Мартемьян Колонков.
— Устал…
— Я — тоже. А терплю.
Горячий нынче сезон. Вода в реке упала, заносы из корья почти на каждом перекате. Иди, отвоевывай с багром метр за метром. Не зевай, коль хочешь вовремя к Байкалу выйти. Вот Мартемьян Колонков и передоверил все, что по лесу, Сидору Гремину, а сам — на сплав… Считай, и дома не бывает вовсе. Так… заглянет на часок-другой, и обратно. Вот как сегодня. И Лешку прихватил с собой, не дал ему додневать свой, по графику, выходной.
— На сплаву туго. Чего ж отдыхать?
Вынырнули из бел-дня штабеля леса, уложенные на берегу Болян-реки. Начался сплавной участок Ехэ-Горхона. Белой точкой на синем — чайка в небе.
В кабине газика жарко: вспотели ноги и клонило ко сну. «К берегу бы, остановиться, размять плечи, скинуть бы одежку и — в воду», — подумал Мартемьян Колонков. Но знал, что не сделает этого. На сплаву теперь еще жарче. И там как нельзя кстати будут Лешкины руки.
— Поживей ты, — сурово глядя на шофера, сказал Мартемьян Колонков. — Заснул?
Газик заметно набавил ход. Теперь не до сна. Теперь — держись. Взыграло шоферское самолюбие. Мартемьян Колонков повеселел. Покосился на Лешку:
— Все хотел спросить, куда
