— Вы знали папу?! И не сказали!
— Не приходилось пока. Всякому слову свой срок. А вот теперь сказал.
Лицо у Василия Геннадиевича стало таким понимающе добрым, что Володя почувствовал, ему и надо рассказать все. И действительно, рассказал — и про маму, и про дядю Сашу, и про себя — как сумел. Только так и не упомянул про острогу, просто забыл о ней.
Они уже сворачивали к знакомому ключику. Солнце просвечивало воду до дна, и было видно, как между камней бродят небольшие рыбки. Сверху они казались серыми и плоскими, а плавники торчали в стороны, как весла. Вот одна ухватила что-то, и сейчас же к ней кинулись другие. Облачко перебаламученного песка скрыло всех.
— А почему ты думаешь, что дядя Саша плохой человек?
Володя остановился. Для него самого это было так ясно, что он никогда и не задумывался — почему.
— Он… он… хвастается много. — Володя беспомощно оглянулся: слова не находились. Нужно было сказать что-то одно и такое, чтобы сразу все стало ясно.
— Ну хвастается — беда не велика. Моряки мастера заливать. Всякому хочется большого моря, а если не повезло, если судьба в луже оставила? Бывает такое и с хорошими людьми. Вот и хвастается человек. Ну, а еще что?
Володя молчал. Слишком много всего навалилось на него. Василий Геннадиевич, видимо, понял это и не стая продолжать разговора.
Причал был неказистый. Четыре сваи, заросшие коричневой шкурой из ракушек и морских желудей, и на них хлипкий дощатый настил. Белый нарядный катер Гаврилыча словно бы сторонился такого неприличия, туго натянув причальный канат.
Мальчики с рассвета сидели на причале, поглядывая на катер. Геннадию Васильевичу пришла чудесная мысль, пусть Гаврилыч прокатит их до Соляного, он ведь пойдет мимо. А оттуда они вернутся маленьким катером, что ежеднёвно привозит на остров хлеб и молоко. Соляный — большой рыбацкий поселок, там интересно, Василий Геннадиевич не возражал, только велел вернуться в тот же день. А Гаврилыч явно не торопился. Уже и солнце давно оторвалось от гребня сопки, и тени ушли с берега, а его все не было.
От нечего делать мальчики стали высматривать на берегу занимательные вещи, оставленное приливом. Геннадий Васильевич похвастался, что однажды (ей-богу, не вру!) нашел настоящий морской компас, но Володя ему не поверил.
Сегодня море не оставило на берегу ничего интересного. Размытый обрывок чалки, сломанный ящик, бутылку из-под шампанского. Все это даже не стоило осмотра. Коричневые мордатые бычки, пупырчатые морские звезды и прочий морской хлам вообще не шли в счет…
Володе уже совсем надоело бродить по берегу, когда со стороны метеостанции наконец-то показался Гаврилыч. Утром его огромная фигура выглядела еще внушительнее. Глаза вовсе утонули в мякоти щек, а нос подозрительно покраснел, но шел он важно и спокойно. Следом плелась и его команда: двое ленивых заспанных парней. Еще одна всклокоченная голова высунулась из кубрика и снова исчезла. Минуту спустя мотор катера чихнул и застучал с перебоями, словно пробуя голос и прислушиваясь, как получается.
— Иван Гаврилыч, а мы к вам, — выступил навстречу капитану Геннадий Васильевич.
— Знаю, что ко мне, но… тю-тю, ничего не выйдет, юнги, — покачал головой Гаврилыч.
— Как не выйдет? А папа сказал…
— Папа сказал, а начальник приказал — меняю маршрут. Наше дело такое — куда прикажут, туда и топаем. А вы не вешайте носов, юнги! Еще встретимся! Привет родителям!
И очень довольный всем на свете, Гаврилыч ступил на причал. Доски прогнулись под ним с жалобным писком, от свай побежала рябь. Через минуту катер уже отошел от явно надоевшего ему причала и начал разворачиваться, оставляя за собой широкую дугу.
Мальчики проводили его глазами. Впереди целый день, на который не придумано заранее никакого занятия.
— Хорошо покатались, — сказал Володя. — Вредный он, этот Гаврилыч, вот и все.
— Да не вредный, он меня катал раньше. А раз приказ — так что? — Геннадий Васильевич провожал глазами катер. — Может, на птичий базар пойдем?
— Да ну их, этих птиц. Ладно пойдем, — скрепя сердце согласился Володя. Он еще помнил, как его били по голове и плечам тугие сильные крылья. Но раз Геннадий Васильевич не боялся птиц, Володе тоже не хотелось казаться трусливым. Однако до птичьего базара они не дошли. По дороге на взгорье, где и кусты-то никакие не росли, встретилось поле спелой морошки и голубики. Ягоды, как могли, приспособились к северной жизни. Морошка оставила себе только два листика, а между ними выращивала одну-единственную, но крупную желтую ягоду. Голубика стлалась по земле между камней, прячась от ветра за их ребрами. Сизые длинные; ягоды лежали на земле.
Оторваться от ягод было просто невозможно. Только оберешь один кустик голубики, а на другом ягоды еще крупнее. Мальчики ползали между камней и сухих веток стланика, похожих на сброшенные оленьи рога. Руки посинели от ягоды — не отмыть, а голубики все не становилось меньше. Наконец Володе это просто надоело. Он сел на камень и оглянулся, словно отыскивая что-то.
Он не мог бы сказать, в чем дело, только все в этот день казалось ему странным, не таким, как всегда. Небо затянула еле видимая дымка, и солнце висело желтым кругом почти без лучей. Изменились тени, а от них и давно знакомые камни и деревья. Все стало резче, отчетливее и — не поймешь почему — тоскливее. Вот и ягода надоела, и на птичий базар идти не хочется, а впереди еще много времени.
И тихо стало как-то удивительно. Молчат кусты, бурундуки, даже море. Вся бухта сверху, как блюдце с подкрашенной голубой водицей. Кое-где, сбившись островками, белеют на воде чайки — им надоело летать.
Геннадий Васильевич тоже забрался на камень и сел, поджав ноги. Он словно и забыл, что собирался идти на птичий базар. Оба молчали.
И хорошо, что на Соляный не поехали, лениво подумал Володя. Так сегодня не хочется ничего.
Напротив, через ложбину, он хорошо видел домик метеостанции. Мелькнула знакомая белая голова радиста, потом прошла какая-то женщина. А потом он увидел, как на мачту медленно пополз всем на Севере знакомый сигнал. Полотнище обвисло и тащилось словно через силу.
— Штормовое предупреждение! — вскрикнул Володя и вскочил с камня.
— Ой, и верно! Да и чайки на воде сидят, а я и не подумал. Пошли к палатке скорее, — заторопился Геннадий Васильевич.
И в эту же минуту до них долетел знакомый голос:
— Капитаны! Эгей! — Это Василий Геннадиевич бродил по распадку, отыскивал их.
Возле палатки уже лежали два собранных рюкзака, посуда в сетке и одеяла — тючком. Василий Геннадиевич вытаскивал из земли колышки, чтобы свернуть и палатку.
— Давайте собираться, капитаны. Берите кто что может и айда на метеостанцию. Кажется, сегодня будет весело.
Мальчики разобрали вещи, и скоро их отряд побрел берегом к поселку.
Володя нес посуду и думал: откуда все-таки приходит шторм? Небо чистое, если не считать этой дымки, так она всегда бывает летом, когда лес горит. И по морю хоть пешком ходи. Не верится, что ветер уже летит сюда и лучше не попадаться ему на пути.
В ту же минуту он почувствовал, как кто-то словно тронул его по лицу прохладной влажной рукой. Голубая вода вдали потемнела, и это темное стремительно побежало к берегу. Пришел ветер. Еще почти бессильный, но уже все изменилось. Ожили кусты, запищали под корнями стланика бурундуки, прилетели и заплакали над островом темные большие птицы. Темная полоса ряби еще больше потемнела и незаметно слилась на горизонте с чем-то еще более темным и грозным. Это уже был шторм.
…В маленькой душной комнате непрерывно пищала морзянка: «Всем, всем, всем…» Белая голова Константина покачивалась в такт словам. Володя видел в окно только хлещущие под ветром ветки кустов, но он видел и море, и белые стаи сейнеров, разбегавшиеся от шторма подальше в открытое море. Земля стала опасной для моряков.
— А отец тогда не захотел спрятаться, да? — вдруг спросил он у Василия Геннадиевича. Тот сидел за голубым столом, вытянув натруженную ногу. Володя уже знал, что он ходит на протезе.
— Спрятаться? Негде нам было тогда прятаться. Кончалась осенняя путина, и пришел зимний шторм. Не такой, как сейчас, — со снегом. Видал, какими приходят сюда пароходы осенью? Не снасти — ледяная горка. А сейнер больно невелик. Эх, да все бы ничего, если бы у меня не отказал мотор! Они с Гаврилычем подошли, взяли на буксир. Вот из-за этого буксира…
Он замолчал, и Володя почувствовал — спрашивать не надо. Там такое было, чего нельзя рассказать даже ему, сыну. Может быть, после, когда он сам поведет в море сейнер, а сейчас нельзя. Он тронул Василия Геннадиевича за руку. Тот обернулся. Понял. А за окном еще только входил в силу северный, всегда коварный шторм. И где-то в море остался катер Гаврилыча, который тоже знал, как это произошло… и с тех пор навсегда распростился с сейнером.
