Дядя Саша спокойно уходил, размахивая длинными руками и уже что-то рассказывал Василию Геннадиевичу.
— А вот со мной был случай… — долетели знакомые слова.
Возле палатки горел костер, и оттуда воняло: это Геннадий Васильевич надумал жарить ершей на палочках вроде шашлыка. Володя поднялся с камней и побрел к палатке, отмахиваясь от дыма.
Все это в последний раз: костер, палатка, чай, пахнущий дымом, и даже горелые вонючие ерши. И кончается все совсем не так, как хотелось. Ну что стоило этому Гаврилычу вернуться чуть раньше срока?
Но ведь он вернется завтра утром… Всего одна ночь, — словно шепнул ему кто-то. А ночь можно провести где угодно — хоть в кустах. Ведь не убьют же за это? Только написать записку — и все.
Володя ожил. Незаметно юркнул в палатку, вырвал чистую страницу из той самой книжки про любовь. В кармане нашел огрызок карандаша. Написал сразу, не обдумывая: «Я не поеду с дядей Сашей, это мое дело почему. Буду ждать Гаврилыча на острове, а вы меня не ищите».
Оставив записку в палатке, он, опять никем не замеченный, исчез в кустах. Стланик сзади палатки стоял густо.
Володя нашел плоский теплый камень, лег на него ничком. Низкие лучи солнца добрались до самой земли, и перед Володей открылся маленький хлопотливый мирок. Темной ниткой тянулись куда-то муравьи, словно привязанные друг к другу. Уже зарумянились бочки на ягодах брусники, Некоторые наклеваны: кто-то уже пробовал их на вкус. И у сыроежки, что спряталась между корней стланика, надкушена ножка. Тихо, чуть слышно прошелестели сухие хвоинки — на корне сидела рыжая мышь. Так вот кто тут хозяйничал.
Наверное, для ее мира Володя был так велик, что она его просто не могла увидеть. Она долго мылась, потом еще раз куснула сыроежку. Несколько капель со шляпки гриба скатилось ей на спинку — мышь вздрогнула и мгновенно исчезла в норке.
— Вот глупая-то… — прошептал Володя. — Вылезай опять, чего боишься?
Но мышь не появлялась больше, да и солнце ушло — мирок возле корней стланика канул в темноту.
— Воло… одя! Воло… одя! — услышал он совсем близко.
«Что я тут сижу? Ведь найдут… Наверное, «Онега» вернулась уже.»
Стиснув зубы — почему-то казалось, что тогда ноги ступают тише, — он стал пробираться вверх по склону, подальше от палатки. Сучок треснул под ногами, с шумом покатился вниз камешек, но застрял в стланике. Его не услышали.
Володя выбрался к знакомой речке. Теперь надо чуть выше, к скале Орлиного гнезда. Там ветер и не так много комаров.
Уже совсем стемнело, и Володя, не прячась, уселся на обломке скалы. С моря тянуло сырым соленым ветром. Ветер, как простыню, тянул за собой плотный туман, укрывая море. Всмотревшись, Володя увидел топовые огни и концы мачт, похожие на воткнутые в снег крестовины: это вернулась «Онега».
«Но ведь в такой туман она не уйдет до утра, а Гаврилыч не сможет прийти. И я зря прятался, все равно с дядей Сашей придется ехать. Может, уж пойти к палатке?»
Но тут он так ясно представил себе глаза Василия Геннадиевича, что идти расхотелось. Затея уже не казалась ему такой привлекательной, но делать нечего, надо довести ее до конца. Он выбрал местечко за ветром, где камни хранили дневное тепло, принес несколько лап стланика, уложил их поудобнее.
А те, первые, наверное, ночевали здесь так же, ведь домов не было, подумал Володя, и от этой мысли ему сразу стало легче. Пахучая ветка удобно легла под голову, протяжно, как далекая сирена маяка, кричала ночная птица. Крикнет — и замолчит, ждет ответа, но ответа нет, и она снова тянет свое «кви… и… и».
Шумел водопад, а к нему шли люди. Много людей.
— Тише ты, матери твоей черт! — странным свистящим голосом сказал один из них. — Свет давай, быстро!
Запахло бензином, мутно-слепящим в тумане пятном вспыхнул самодельный факел. Володя окончательно проснулся и сел. В двух шагах от него на берегу речки шла работа В расплывчатом свете факела он видел, как огромные серебристые рыбины шлепались о гальку. Ловкие руки одним движением вспарывали рыбу, бережно, но быстро выбирали затянутую белесой пленкой икру. Потом небрежным пинком рыба сталкивалась в воду. Одна, вторая, третья… — десятая.
Вот мелькнуло лицо человека. Глаза точно вынырнули из-под бровей и остро блестят. И усы вовсе не кажутся чужими на словно бы похудевшем лице. Руки по локоть в рыбьей крови. Гаврилыч! Да, Гаврилыч. Добрый, ленивый, навсегда распростившийся с сейнером. Как же так? А дядя Саша?
— Не смейте! Не смейте! Не смейте! — Володе казалось что кричит не он, кто-то другой — чужим жалобным голосом.
Факел у реки нырнул вниз и погас — затоптали. Сразу стало так темно, что Володя не только людей, камней от кустов не мог отличить. И в этой темноте ему показалось, что ветки на земле затрещали от хищных крадущихся шагов, что-то холодное, скользкое потянулось к нему.
— Мамочка! — Володя помчался, не разбирая дороги, не зная, куда бежит. Только подальше от реки, от этих страшных ночных людей.
Цепкий стланик схватил за плечи, корнями опутал ноги. Володя упал, прислушался. Все тихо. Слышно, как зовет кого-то невидимая ночная птица. Плещется вода, ноют комары. И ни шагов, ни голоса…
Он приподнялся, сел и сейчас же вскочил. Надо бежать к Василию Геннадиевичу, они же уйдут!
Только где знакомая тропинка? И стланика такого непролазного здесь не бывало.
А это что? Ниже по речке снова разлилось мутное пятно света. Значит, они и не думают уходить. Зло завизжал гравий, что-то с плеском упало в воду. Там дерутся?
Прячась за каждым камнем, Володя пошел на свет.
— Ну, чего размахался-то? — долетел удивительно знакомый голос. — Говорю, брось!
Это же дядя Саша! Уж его голос Володя ни с кем не спутает. Он тоже с ними?
— Да хватит, наверное. Или еще одну статью захотели?
А это… это Василий Геннадиевич! Конечно, он. Значит… Ничего не значит. Еще не понимая, с кем же дядя Саша, только вдруг почувствовав что-то хорошее, Володя со всех ног побежал по берегу.
Он увидел их раньше, чем заметили его, И из всех, стоявших на берегу, запомнился именно дядя Саша. Он стоял возле самой воды и высоко держал дымный факел. Наверное, поднял его, когда бросили браконьеры, и теперь широко освещал все, что творилось вокруг. Лицо его уже не было ни хвастливым, ни нахальным. Таким Володя никогда его не видел. Василий Геннадиевич и радист Костя собирали по берегу «вещественные доказательства»: ножи, почти полный бочонок с икрой. Дядя Саша сказал кому-то негромко:
— Рыбу-то подбери. Пропадет…
И даже голос его понравился Володе, хоть ничего особенного и не было сказано. Браконьеры понуро жались друг к другу серой безликой кучкой. Один услужливо нагнулся и подал Василию Геннадиевичу крупную горбушу. Но тот словно и не заметил его.
Огненные капли, шипя, падали в черную воду. Тускло серебрились на берегу рыбьи туши, а речка все кипела и пенилась от стремительного хода рыбы.
Бессонным весенним вечером к берегу подошел запоздалый катер. За ним по чуть зеленоватому морю тянулся треугольный след, кружили чайки. Катер привалился боком к привычно заскрипевшему причалу. Чайки отстали.
Сначала с катера сошли, люди знакомые. Мальчишки, сидевшие на облитых пеной камнях, разочарованно встали, но тут один из них крикнул:
— Смотрите, еще кто-то приехал!
По сходням осторожно, точно не доверяя берегу, сходил высокий костистый мужчина. В руке он нес огромный фанерный чемодан с тусклыми жестяными углами. За ним, опустив голову, устало плелась женщина с ребенком на руках.
— Чужаки, чужаки! — крикнул тот же мальчишка, и вся стайка ребят вспорхнула с камней.
Берег опустел. Только вдалеке, у рыбозавода, покачивались на воде пустые кунгасы. Чайки ныряли в волны, а море все светлело, наливаясь прозрачным блеском северной белой ночи. Скоро птицы стали почти невидимыми. Небо и море слилась в одну прозрачную мглу, зато темнее, резче выступили камни на берегу и — далеко за линией прилива — спящее село, где только в одном-единственном окошке огонек слабо сопротивлялся белой ночи. Там ждали моториста с катера. Еще с минуту повозившись, погремев чем-то на палубе, он сошел на берег. Приезжие безучастно сидели на камнях. Он подошел к ним:
— Что же вы тут, ночевать думаете? Это вам, не Сочи! К утру так морозом прихватит — пальцы зазвенят. Идемте ко мне пока, что ли…
…Анна поправила на постели лоскутное застиранное одеяло. Дочка спала. Ей и невдомек, в какие края завезли ее родители. Сунула ладошку под щеку, спит. А ведь даже и кроватку для нее принесли чужие люди. Странные люди. Анна таких нигде не встречала. Молчаливые, степенные, с узкими прорезями глаз на смуглых скуластых лицах. А имена у всех русские, и сами они себя зовут русскими, только говорят странно: «юськие». Принесли и стол, две табуретки, старую, но береженую посуду. И жилье нашлось — целый дом. Беленая, как на юге, мазанка на обрыве, возле самого моря. Сказали, тут раньше чужак один жил, охотник, да умер, а больше никому его дом не приглянулся: от села далеко, да и не любят здесь люди жить в одиночку.
