— А ничего, — ответил Микитка.
— Как же ничего? Что-нибудь да должно было тебе сниться.
— А спал, — отвечал Микитка.
Снова открылась зеркальная дверь, и из нее выкатился толстячок в клетчатом жилете, в пенсне, с серебряной бородкой. За ним вышагивал похожий на Дон-Кихота, ужасно длинный и тощий человек в бархатной кофте с бантом во всю грудь и поповскими волосами до плеч.
Увидев мальчиков, они тотчас же стали кричать и наскакивать друг на друга, как два петуха.
— Надо учить ребенка владеть рисунком и карандашом! — закричал Дон-Кихот. — Дайте им в руки карандаши, дайте им разноцветной бумаги. Дайте им, дайте им! — задыхался он, развязывая бант на груди.
— Нате вам! Нате вам! — кричал толстяк в клетчатом жилете и стал совать ему карандаши.
Но Дон-Кихот не брал карандаши и, размахивая руками, кричал:
— Общее развитие через глаза и руки… Из класса — на луга, в лес, где открыта великая книга природы…
Толстяк снял пенсне и ухмыляясь разглядывал Дон-Кихота.
А тот подбежал к окну, распахнул его и, глядя в окно на бегущие по небу облака, проговорил:
— Какие цветы первые расцветают? Когда прилетают аисты? — Вдруг он закрыл глаза и тихо, как во сне, сказал: — Школы с садом, с залами для труда и игр, где бы, играя, учились и, учась, играли… — Он открыл глаза и закричал на толстяка: — Шире двери! Войдите, алчущие знания!..
На маленьких кремовых табуретках, за такими же маленькими кремовыми столиками чинно и деликатно сидят маленькие мальчики, с бумажными сумками, в которых прячут конфеты, и пряники, и серпантин.
Каждому дали по цветному карандашу: наполовину красный, наполовину синий. И мальчики, как по команде высунув языки, стали рисовать в альбомах. У одних появились домики с дымом из труб. У других забегали собаки, похожие на лошадей, и лошади, похожие на собак. У третьих расцвели цветы, похожие на птиц, и запели птицы, похожие на цветы. Мальчики бурно вызывали какой-то новый, скоропалительный, еще невиданный и неслыханный, живущий в их воображении фантастический мир.
Микитка сидел над бумагой и сопел. Он слишком усердно нажимал на карандаш, тот крошился и наконец сломался. Тогда Микитка вынул маленький ножик со сверкающими лезвиями и с наслаждением построгал карандаш. И, утерши рукавом нос, снова принялся рисовать и сопеть. Мальчики заглядывали в его рисунок и пугливо озирались.
— Нарисовали, дети? — спросила розовая дама.
— Нарисовали, — хором отвечали мальчики.
— Ну вот, подходите по одному и показывайте.
Мальчики встали со своими рисунками в очередь.
— Что это у тебя такое? — спросила розовая дама, в лорнет разглядывая красный дом с красным дымом из окон и дверей.
— Пожар, — угрюмо отвечал Микитка.
— А зачем тебе нужен пожар? Разве не лучше было бы нарисовать дом?
Микитка молчал.
— А у тебя что? — спросила она второго мальчика.
— Пожар, — ответил мальчик.
— А у вас что? — спросила она, обращаясь к очереди.
— Пожар! Пожар! — отвечали мальчики, подымая над головой свои бушующие огнем рисунки.
— Господи! — сказала дама, ужасаясь. — Вы что, дети или пожарники?
— Пожарники! Пожарники! — хором отвечали мальчики. — Мы пожарники!
— Ну, хорошо, дети, беритесь все за руки, — и она хлопнула в ладошки. — Точка, точка, запятая, вышла рожица святая…
Мальчики насупились.
— Ну, что же вы стоите? Будем играть в кошки-мышки. Кто будет кошка? Вот ты будешь кошка! — обратилась она к Микитке.
Микитка не двигался с места.
— Ну, что же ты?
— Не хотим в кошки и мышки, — басом ответил Микитка.
— Как не хотите? — спросила дама.
— В кошки и мышки не хотим, — упрямо повторил Микитка.
— А во что же вы хотите?
Микитка потоптался на месте, оглянулся на товарищей и сказал:
— В чехарду.
— Фи! — взвизгнула дама. — Фи! Фи!
Она побежала куда-то и скоро вернулась с плечистым, белозубым молодцом в коротких, до колен, шароварах цвета хаки и в бутсах с подковками.
— Маршировать хотите? — спросил белозубый.
— Хотим! — закричали мальчики. — Маршировать хотим!
И вот мы шли по шумной, яркой Главной улице и несли плакаты: «Сохраните нас — свое будущее!», «Школы стройте, тюрьмы сройте!»
— Раз-два, раз-два! — командовал белозубый.
— Ура, ура, ура! — кричали мальчики.
Кончилась Главная улица с ее богатыми посудными магазинами. Пошли зеленые улицы, почти без домов, из одних огородов. Но, несмотря на это, мы шли, продолжая с тем же криком и ликованием распевать: «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног», распугивая кур и настораживая коз, щиплющих у заборов светлую шелковистую траву.
Вот показалась мельница на берегу реки — огромная, многоэтажная, вся в серой мучнистой пыли. Она гудела и сотрясалась, и вокруг страшно гудела и сотрясалась земля.
И перед этим грозным явлением стихла, а потом и совсем замолкла песня.
Но вот строй вышел на греблю. На той стороне реки, на косогоре, приветливо маячили белые хатки Заречья. Дул свежий, свободный ветер реки. Гром падающей, разбивающейся воды заглушал гудение мельницы.
О, всегда бы так стоять тут, среди ледяных брызг, в дикой свежести водяной пыли, чувствуя под ногами гудящую, содрогающуюся греблю.
— Шагом марш!
И только мы ступили на этот новый, незнакомый, выбитый скотом, весь в кизяках деревенский берег, в лицо ударил теплый, неизъяснимо прелестный ветер поля.
Я упал лицом в траву и зарывался в ее зеленую, прохладную горечь, глубоко вдыхая древний, могучий, корневой запах земли.
Потом я еще долго лежал в траве и смотрел в небо на летящие облака. И постепенно начинало казаться, что я вместе с землей уплываю куда-то далеко-далеко.
Поднявшийся ветер гнул вершины тополей. Все бешенее вращалась земля. Я лечу. Я лечу…
О, это было так давно, что кажется, было совсем не со мною, а с другим маленьким-маленьким мальчиком.
— Смотри, никому не давай макать, на всех не напасешься, — сказала тетя, вручая мне чернильницу-невыливайку и ручку с пером «86».
И я побежал к учителю.
Собаки увязывались за мной, и все колючки по дороге цеплялись за меня, и на все камни мостовой я натыкался, и все мальчики приставали ко мне: один предлагал сменять марку, другой — пройтись на руках, третий — сыграть в чет-нечет. А четвертый говорил: «Это наш переулок, здесь не ходи».
— Эй, видел меня? — окликнул из калитки Котя.
Он был в новой, длинной, до пят, светло-серой, с блестящими пуговицами шинели, в новом большом, точно воздухом надутом, картузе с белым кантом и серебряными пальмовыми веточками, в новых скрипучих ботинках с калошами и с голубым глобусом в руках.
Котя подошел и выпалил прямо в лицо:
— Какие есть имена на ис? Маскулинис, генерис, игнис, кригнис, пинис, панис… — Он перевел дыхание. — Финис, ляпис, турнис, канис…
Тяжелый, словно камнями набитый, ранец! Котя, путаясь в ремнях, снял его со спины, щелкнул никелированным замком и бережно выложил на скамейку новенькие, туго завернутые в белую глянцевую бумагу, пахнущие краской тоненькие книжки. Как игральные карты, он разложил еще совсем чистые, без клякс, белоснежные хрустящие тетрадки в линейку, и в арифметическую клетку, и в ту большую косую клетку, что предназначена для круглых, осторожных и вежливых букв чистописания.
— Видал миндал? — сказал Котя, как факир двумя пальцами вытаскивая из каждой тетрадки розовую промокашку. Он прикладывал промокашку к губам и играл на ней, как на губной гармонике.
А новенький светло-кремовый пенал с аккуратно переведенным на крышечку цветным слоном! Когда Котя выдвигал крышечку, она вкусно скрипела, открывая радугу цветных карандашей.
Котя любовался и перебирал карандаши. Но когда я хотел потрогать, поспешно задвинул крышку и сказал:
— Не лапай, не купишь.
Котя, в зеркальных калошах, с голубым глобусиком в руках шел вдоль Большой Житомирской улицы прямо к Принцевым островам.
А я побежал своей дорогой.
Мороженщики с грохотом катили свои тележки, выкрикивая: «Фруктовое, фруктовое!..» В киоске цедили из сифонов сельтерскую воду. Воробьи прыгали в пыли и чирикали: «Да брось ты чернильницу! Разбей ты чернильницу!»
Чем ближе к учителю, тем все больше мальчиков встречалось на пути. Нет, это не были мальчики в серых шинелях и высоких фуражках с серебряными гербами, маленькие солдатики, говорящие по дороге об индейцах. Это не были и те великовозрастные ученики в больших синих картузах и лапсердаках, с пузырями под носом и с толстыми томами философов под мышкой. Нет, это были мальчики, у которых нет никакой формы, в огромных, надвинутых на самые глаза старых картузах, с засунутыми за пояс растрепанными, засаленными букварями. Они гонят по дороге камушек вместо мяча и врываются во двор учителя частной школы запыленные, расцарапанные, с криками:
