И учитель произнес нараспев:
— И сказал бог: «Да будет свет». И стал свет…
— Да будет свет. И стал свет! — торопливо закричали вслед за ним мальчики.
— И сгинула тьма…
— И сгинула тьма! — выкрикнули хором мальчики.
— Турочкин! Что ты там делаешь, Турочкин?
— Я ничего не делаю, учитель, — отвечал золотушный мальчик, вылезая из-под парты, где он пытался улечься спать.
— Ты выучил урок, который я задал тебе еще в прошлом году?
— Я, кажется, не выучил урока, — прошептал Турочкин, мигая сонными глазками.
— Громче! — сказал учитель. — Пусть все слышат, зачем тебе стыдиться?
— Я не выучил урока! — заорал Турочкин.
— Ты слышишь, Двойра, — обратился учитель к жене, — он говорит, что он не выучил урока.
— Ой, горе мне! — ответила из кухни жена учителя. — Так пусть он его выучит.
— Скажи мне, Турочкин, кто Давид?
— Кузнец, — быстро ответил Турочкин.
— Что ты говоришь, грубиян! — в ужасе зажал уши учитель. — Ты слышишь, Двойра, что он говорит?
— Что там случилось? — сквозь стук ножа спросили из кухни.
— Этот грубиян говорит, что Давид — кузнец.
— Не может быть, — ответила жена учителя. — А на самом деле он не кузнец?
— Конечно! — воскликнул учитель. — На самом деле Давид — царь, каких свет не видывал.
— Скажи пожалуйста! — удивилась жена учителя.
Она пришла в класс с румяным от жара лицом, с ребенком на руках.
— Ну, хорошо, хватит уже вам тут! — и кинула учителю на руки ребенка.
И учитель, осторожно и неумело держа своего отпрыска, строго глядя на него поверх очков, поднимал его, показывал ему класс и спрашивал:
— Ты тоже будешь таким разбойником?
Отпрыск кричал:
— У-у-у!
— Не надо быть разбойником, надо быть хорошим мальчиком.
Отпрыск, глядя мудрыми, как у учителя, глазами на мальчиков, гудел:
— У-у-у!..
В классе стоял визг, вой и пыль до потолка. Одни были под партами, и оттуда доносился кровожадный клич индейцев; другие дрались, стоя на партах в позе знаменитых борцов; а кто не дрался, тот кричал: «Бей, я его знаю!»
И вот в это время дали тревожный, предупреждающий сигнал:
— Кнакер!
И тотчас же запыхавшиеся, с расцарапанными лицами, в разодранных рубахах, словно пропущенные через мясорубку, мальчики оказались все смирно, как ангелы, сидящими на партах.
В наступившей тишине слышалось приближающееся к двери шумное дыхание, словно кто-то там работал кузнечными мехами: «Уф… Уф!..»
Фома Гордеич Кнакер был на своем веку коммивояжером, трубачом и прорицателем, он держал рулетку, уезжал в Америку и вернулся, и теперь учил нас русскому письму и счету.
Кнакер шумно дышал и громко топал, и, когда снимал боты, мальчики с ужасом смотрели на дверь.
Он появился с пачкой книг, в котелке и визитке, с которой резко контрастировали бриджи и глянцевые краги. Глядя на них, мальчики думали, что Фома Гордеич только что соскочил с коня, тем более что он не вошел, а ворвался в класс. Он кинул свою пачку книг на кафедру, затем взошел на нее сам, сложил руки на мощной груди и начал так:
— Балбесы! Вы думаете, если нет Николки (так называл он свергнутого царя), так можно ходить головой вниз, а ногами вверх? Кто так думает — вон из класса!
Мальчики не шевелились.
— Ну, так сидите смирно, — сказал Фома Гордеич, — чтобы я не слышал, как вы дышите.
Он развязал свою пачку книг, раскрыл одну из них и углубился в нее.
Мальчики молча сидели и смотрели на Фому Гордеича, изучая его пухлые щеки, выпученные глаза и длинный, висящий, как груша, нос. А Фома Гордеич сидел на возвышении, листая страницу за страницей, хмыкал, удивленно поднимал брови, притопывал ногой в такт чтению и изредка вскрикивал: «Ай-ай-ай!»
— Фома Гордеич, а я знаю, что вы читаете, — прокричал восторженный голос из класса. — Вы читаете «Три мушкетера».
— Босяк, откуда ты знаешь «Три мушкетера»? — поднял голову Фома Гордеич, рассматривая мальчика.
— Я еще знаю «Королеву Марго», мне подарили на именины, — отвечал мальчик.
— Ну, хорошо уже! — сказал Фома Гордеич, захлопывая книгу. Он встал, расправил грудь, зевнул и сказал: — Эй, вы, байбаки, балбесы, башибузуки, и зачем вы только сюда приходите? Из вас ученые, как из меня блюдечко!
После этого он сделал передышку, во время которой медленно оглядывал мальчиков от первой до последней скамьи, а класс постепенно бледнел.
— Ну? — спросил Фома Гордеич, имея в виду заданный урок.
Мальчики убито молчали, чувствуя, как ноют у них кости, и лихорадочно вспоминали урок.
— Ну, кого я спрашиваю, чердачную балку или вас? — закричал он так, что с потолка посыпались на мальчиков рыжие прусаки.
В классе стало тихо, как на кладбище.
— Ну, иди, например, ты, Голубчик! — ткнул он пальцем в головастого мальчика.
— Я не Голубчик, — заикаясь от страха отвечал головастый мальчик.
— А кто же ты? Кто твой отец?
— Мой отец Зайчик.
— А ты думаешь, если ты Зайчик, так я стану перед тобой на колени? — сказал Фома Гордеич. — Ну, иди уже сюда.
Фома Гордеич подтянул Зайчика к себе и поставил его между своих мощных колен.
— Ну, ведь ты не выучил урока? — спросил он, заглядывая в бегающие глаза Зайчика, и толстыми, короткими, точно обрубленными, пальцами больно ущипнул Зайчика за щеку.
— Уй, учитель, уй! — вопил Зайчик. — Учитель, я все выучил!
— Ну, раскрой книгу, ты, овца, — сказал Фома Гордеич.
Зайчик открыл книгу и преданно, как собака, посмотрел в глаза учителю.
— Найди страницу, — велел Фома Гордеич и, держась за сердце, начал: — Уф… Уф…
Зайчик, сопя, отыскал нужную страницу, закапанную вареньем.
— Ну, что тут написано, ты, оглобля? — спросил Фома Гордеич.
— Тут написано, — отвечал Зайчик, отчаянно вглядываясь в буквы, — тут написано… — и, шепелявя и заикаясь на каждом слоге, он читал: — Ма-ша, на-ша, ка-ша…
А Фома Гордеич, прикрыв глаза и в такт отбивая ногой каждый слог, повторял за Зайчиком:
— Ма-ша, на-ша, ка-ша… Очень хорошо.
Вдруг он приоткрыл глаза и посмотрел на испуганного и ликующего Зайчика:
— А что такое Ма-ша?
Зайчик во все глаза смотрел на учителя.
— А что такое ка-ша? — свирепел Фома Гордеич.
Зайчик глотал слюну. Никогда ему в голову не приходило, что это непонятное, далекое, произносимое чужим, визгливым голосом «ка-ша» и есть та манная каша, которую он так не любил и за которую каждое утро получал копейку.
— А что такое на-ша? — гремело где-то над головой, и Фома Гордеич двумя жесткими, как клещи, пальцами взялся за пушистое, мягкое ухо мальчика. — Я спрашиваю: что такое на-ша? Олух, овца!
— Уй, учитель! Уй, сейчас я скажу! — кричал Зайчик, и малиновое ухо его выросло из-под кепочки на два дюйма.
— Господи, когда все это кончится! — сказал Фома Гордеич и вдруг схватился за сердце: — Уф… уф…
Отдышавшись, он сказал:
— Возьмите в руки перья.
Мальчики схватили ручки, торопливо макали их в фаянсовые чернильницы-невыливайки и, косясь на учителя, нагибались над тетрадями, уже заранее высунув кончик языка.
— Пусть написана будет буква «а», — объявил Фома Гордеич.
Мальчики тщательно принялись за работу.
Чернила не были у всех одинаковыми: у одних синие, у других — зеленые, а у кого и бордовые. И вот по всему классу, на всех партах, разными цветами оживала буква «а», первая буква алфавита.
У кого она была круглая, пузатая, как арбуз; у кого зеленая, тощая, во всю страницу, как кол; а у кого, окруженная оранжевыми кляксами, расцветала, как бутон розы.
Фома Гордеич, пока скрипели перья и сопели мальчики, сидел с закрытыми глазами и что-то жевал.
— Готово? — спросил он и открыл глаза.
— Готово, — ответили мальчики.
Фома Гордеич сошел со своего пьедестала и, шумно отдуваясь, пошел по ряду, искоса заглядывая в разрисованные кляксами тетради и молча отпуская направо и налево оплеухи.
— Оболтусы… Олухи… Оглобли…
Вдруг его прорывало на букву «т»:
— Тупицы! Тираны! Тимофеи!
Иногда он останавливался и в виде поощрения брал мальчика за пухлую, как желе проступавшую сквозь его грубые пальцы щеку и говорил:
— Хорошо!
— Или же:
— Так хорошо, что лучше и быть не может!
Зайчика он взял за затылок и потыкал лицом в книгу.
— Смотри, олух, что у тебя, лопнули глаза? Смотри, как пишется буква «а» у людей! Это же «а», а не «ж»…
Но вот он дошел до «камчатки», где сидел Дылда, уже третий год писавший букву «а» и начертивший ее теперь так, что от одного взгляда темнело в глазах.
Фома Гордеич тоскливо спросил:
