У притолоки вырос Черпанов. Я его не заметил раньше среди них.
— Хороша песня? — спросил он, щурясь.
— Песня хороша, но не вы ли хор составили?
— Нет, знаете, они природные певцы, я и сам-то у них учусь, где мне… «У-у-уходит жизнь, у-у-у…» Очень трогательно, с одной стороны, и есть нечто похоронное и нечто возвышенное. Ведь в похоронных мотивах никакой возвышенности нет, что будущая жизнь? Там ведь Черпанова может и не быть, а на земле он всегда будет.
— Неужели всегда?
— А как же? У меня отец был фокусник, тоже Черпановский, тогда в театре мода была на «ский» оканчивать, для благозвучности, что ли, дед был старинного дворянского рода, а женат на купчихе…
— Но прошлый раз…
— Да что прошлый раз. Экая у вас память на ошибки! Вот вы записочку почитайте.
Тем временем он меня вытеснил в коридор. В записочке, очень сложной и витиеватой, — приводить я ее не буду, — дядя Савелий приглашал зайти Черпанова. Я заинтересовался, почему же он не пошел.
— А я, знаете, и от успеха и оттого, что братья Лебедевы летят, совершенно обалдел, и дядя Савелий! Эх, если б вы знали, какая это хитрая бестия! То есть всю правду мне, если захочет, скажет. Я теперь только его и понял.
— Какую ж вам правду надо?
— А вот, например: стоит ли мне всю эту шпану вести или нет? Подозреваю, что все ключи у него, и, тем не менее, удерет, я сегодня только и делаю, что по коридору и у ворот бегаю, — в окно убежит, нет, не убежит, — опасно, на дрова церкви разбирают, могут увидеть и поймать, а во дворе — махнул через забор — и кончено. А за каким чертом ему меня по письму приглашать? Очень страшный человек!
Разговор Черпанова меня заинтересовал чрезвычайно, кроме того, мне хотелось отдохнуть, а в комнате дяди Савелия было так тихо.
— Птичек держит. Скажите, какую ж волю надо иметь, чтоб, будучи в таком положении, волю иметь птичками заниматься. А они мне не верят, будто я уже все заполучил.
— Да что вы могли заполучить? Кто Лебедевы?
— Одним словом, идемте!
В комнате дяди Савелия по-прежнему чирикали птички, по-прежнему он играл в шашки с Львом Львовичем, лицо у которого стало еще багровей. Дядя Савелий вежливейше подвинул к нам стулья. Мы сели. Черпанов нервничал. Особенно его возмущали птички.
— Мешают? — спросил Савелий.
— Не люблю птиц.
— Так ведь и я, Леон Ионыч, думаете, люблю? А так, видите ли, для полного комплекта держу.
— Для какого полного комплекта?
— Надо, знаете, приверженность к старому быту показать. Ко мне ведь люди приходят и должны видеть: живет старичок мирно и ловко и все атрибуты сохранил: и птички в окне, герань, коврики, иконки, а мне, в сущности, Леон Ионыч, на все наплевать, но раз нужный человек воображает меня в таком виде, отчего ему не польстить? Вот вы вещичку тут из готовой одежды ищете, а ее мне принесли, все в силу той же ко мне веры.
— Я не думаю, чтоб вы мне ее уступили, дядя Савелий, но хотя бы посмотреть.
— А почему не уступить? Если б еще до поездки на Урал, я бы интересовался одеждой, но она хлопотна, моль ее ест.
— И на Урал вы не поедете, и одежду вы у себя не храните, и вещь мне не уступите.
— Совершенно верно, я вещей не храню, но из того, что говорю с вами искренно, можете понять, что на Урал я поеду, Леон Ионыч. Вы же мне там тулуп на бараньем меху непременно выдадите?
— Выдам. Вам-то зачем ехать?
— Я очень сгожусь. От меня, если вдуматься, самый вред происходит. Я очень атмосферу чувствую. Вот у меня сестра — Степанида Константиновна тоже прекрасно чувствует, но однобоко, а я могу ото всех атмосферу собирать, и вот вижу, жить мне в дальнейшем невозможно.
— Совсем или на срок? — спросил я.
— Да ведь много ли мне до смерти осталось? Очень незначительный срок. У меня рак.
— Врете.
— Ну не рак, так малярия.
— И малярии нету.
— Откуда вам известно?
— Лебедевы говорили.
— А я и не знал, что вы с ними знакомы, Леон Ионыч. Очень любознательные молодые люди. И выходит, что с вами, Леон Ионыч, надо говорить откровенно, поскольку вы знаете Лебедевых. Я думаю, молодой человек, касательно нашего уничтожения, на срок!
— Нет, навсегда!
— Фу, какой вы горячий, Леон Ионыч, сразу видно человека высокой партийности, никаких противоречий. Вижу гибель собственно в гибели своего прейскуранта. Он у меня чудной. Смотрите на лицо. Вот как все можно прочесть, скажем, хотя бы потому, что этот человек может воздействовать на шофера, что, скажем, свалил ко мне на двор сахар с грузовика, а сам грузовик без мешков утопил в Москве-реке. Вот ко мне и обращаются. Я иду, говорю, самое важное — это умение вести сейчас переговоры, вежливость и доброта голоса. Или кипе материи в складах гигантских затеряться трудно ли? Ну они и теряются. Возчика подговорить легко, его, в крайнем случае, и напоить можно, а вот как ты прочтешь душу заведующего? Он и ко мне придет, поговорит, и в шашки сыграет, и птичку послушает, противно, но слушает, и пошлю я его к разным лицам, он и рекомендации моей поверит, и тогда — пожалуйста, бери с него. Но самое главное, то…
— Ну, ну!..
— А что, любопытно?
— Почему ж не любопытно? Мне любопытно, чем вы можете мне полезным быть на Урале.
— Самое полезное во мне не только прейскурант находить и соответствующих людей подсылать, которые могут с данным предметом обращаться, а самое главное, чем я и смогу быть полезным и без чего вы без меня сдохнете на Урале, — это осторожность.
— Только-то?
— И очень много. У вас только этого не хватает, отчего и может произойти полное крушение планов и освобождение меня раньше срока. Вот вы начнете комбинат строить, так в квартирах всем зеркальные окна, ведь это глупости, при нашем климате такие окна строить. Так мой прейскурант чем ценен и почему многие товарищи не попадались из нашего дома? Потому, что берет Ларвин, скажем, у данного человека продовольствие, берет и берет, а я прихожу, смотрю и говорю: будя, Ларвин, не перемахни через край. И Ларвин дает обратного ходу.
— В чем же вы почувствовали гибель?
— Птичка не действует, и обстановка не действует. Переменить, что ли, надо, не понимаю, забывать начал.
— Поэтому и едете с нами? Ой, врете, Савелий Львович!
— Опять дамку фук, что-то ты нонче, Лева, неудачно играешь. Ну, зачем мне открывать карты, Леон Ионыч? Вон вы подойдите к столу и посмотрите списочек, в нем все мои заказчики переименованы, я его закончу и отдам.
— Зачем же, вы мне его в таком виде дайте.
— Да нет, зачем же? Я лучше закончу.
Он встал и положил в карман.
— Да тоже ложный список, наверное. Зачем вам выдавать?
— Как зачем? А если я искренно хочу перестроиться?
— Но ведь вы же сами говорите, что не бесконечно.
— Но у меня рак.
— Просто хотите перехитрить. Опять врете. Все в шутку обращаете. И список ложный.
— Но вот насчет осторожности…
— Насчет осторожности — правда. Жаль только, что я вот поздно заметил.
— Ну, что ж, можно и поздно с приятностью побеседовать. Не хвастаясь, могу сказать, что без моей осторожности они давно бы погибли.
— А вот что интересно, что они советовались с вами перед тем, как собрались в поездку на Урал?
Савелий передвинул шашку, держал ее долго в пальцах и осторожно поставил.
— Советовались, — сказал он твердо.
— Все?
— Почти все.
— А кто же не советовался?
Он ткнул в меня шашкой пренебрежительно:
— А вот они с доктором.
— Что ж, мне их и брать, по-вашему, не стоит?
— Зачем же, возьмите. Вот он раньше ко мне относился без почтительности, а теперь полная почтительность, Егор Егорыч. Образумятся. Молоды, неосторожны, папиросками обжигаются, я вот со злости на них и костюм-то перепродал. Очень обидные у них были поступки.
Черпанов не удивился, вернее, он не верил тому, что костюм может быть продан.
— Костюм дрянной, вот и продали.
— Зачем дрянной? Как раз в рост Егор Егорыча.
— Опять же, вы и обижаться не можете.
Дядя Савелий срубил три шашки. Лев Львович вздохнул, начали новую партию.
— Это вы совершенно верно насчет обид. От лишних обид много зла, где мне обижаться; я из себя обиды, как говорится, раскаленным железом вытравляю да и остальных учу.
— Вот и доучили.
— До чего же?
— Да жизнь-то вокруг вас совершенно пакостная.
— Неужели? Просто обстановка неподходящая. Живем в тесноте, в грязи, а ведь если расставить по-настоящему, будет даже очень красиво. Я вот как-то мимо каморки проходил, где Егор Егорыч с доктором остановились, и доктор различные мысли развивал, я подслушал. Я, сознаюсь, люблю подслушивать — поучительные мысли иногда схватываешь. Так доктор очень метко нас поставил. Я послушал и тоже, сопоставив со своей жизнью, решил: нет, надо тебе, дядя Савелий, отказываться, а тут, кстати, и вы, Леон Ионыч, подъехали, как бы чувствуя мое решение. Однако, вы можете подумать, что я увиливаю, насчет того, кому продал я костюм, — так я его на сладкие вещи променял, хотя мне их и есть нельзя, у меня диабет.
