— Где Харитошка? — закричал Федот Федотыч, переступив порог дома.
За столом опухший ото сна Титушко играл в карты с Машкой. Проглядев хозяина, смахнули карты на лавку, засуетились.
— Харитошка, спрашиваю, где?
— Ушедше, — сказал Титушко. — Ушедше, и вроде бы как навовсе. Вот Любава скажет.
С кухни вышла Любава с мокрыми руками и потной верхней губой, сдувая с глаз прядку волос, сказала:
— Он, тятенька, ушел к Оглоблиным совсем.
— Как ушел?
— Он же говорил с тобой… Он же просил, чтобы ты согласился, чтобы Евдокия…
— Да вы что, рехнулись? Какая Евдокия? Обноска?
— Ушел, стало быть.
— Вывел все-таки по-своему, лешак. Хорошо. Ладно. В дом его не пускать больше. Чтоб ноги его тут не было. Вывел-таки. На смех всему селу выставил. Обноска. Смола липучая. Тля перхотная. Ну человек бы… Да я ее — на одну ногу ступлю, за другую… Разорву мокрицу.
— Что же ты так, тятенька. Она добрая совсем. Хорошая девушка. Бедная — ну и что ж что бедная. Ведь и мы супротив кого-то бедные.
Федот Федотыч был поражен дерзостью дочери, которая за всю свою жизнь слова не сказала ему поперек. Он замахнулся, высоко подняв свой широкий кулак, пошел на дочь и ударил бы ее, повернись она убегать. Но она с места не тронулась, только страшно побледнела и в испуге поджала губы, так же плотно и бескровно, как поджимала мать-покойница.
— Кикимора, — отступил Федот Федотыч. — Потатчица. В сговоре с ними. По миру пущу обоих. Сучье семя. Никому ничего не дам.
Он поднялся к себе наверх, налил стакан перцовки и выпил. Не взяло. Выпил еще стакан, после которого почувствовал давнишнюю утомленность, и на него напали слезы. Он не был пьян, но не мог собрать мыслей, чтобы ясно и толково объяснить себе, что же все-таки произошло и что теперь делать. Он чувствовал себя глубоко и напрасно обиженным, жалел себя и выпил еще. Чем больше хмелел он, тем больше добрел и наконец совсем поверил: хозяйство его растет, крепнет, и забота о нем выше всяких семейных неурядиц. Харитон послоняется на стороне и придет к отцовскому делу, которое нельзя запустить, а тем более бросить. Мысль о том, что выходка сына лишь ухаб на большой жизненной дороге, после которого непременно начнется привычная колея, окончательно успокоила Федота Федотыча, и утром он поднялся опять, полный сил и забот. Хоть в чем-то уступить сыну, попытаться понять его — к этому он даже близко не подошел.
Время подоспело самое золотое: хлеб приели даже справные мужики. Хлебный рынок опустел, а нови все еще надо было ждать. В устоинской округе все чаще стали появляться перекупщики на десятках подвод. Федот Федотыч подсчитал, что на месте хлеб запродать выгоднее, чем везти его в город самому да изъяниться на дорогу. Деньги ему были нужны позарез, но хлеб свой пока придерживал, чтобы не продешевить. Однажды, день на третий после ухода из дома сына, Федот Федотыч открыл ворота свежебритому гражданину, с седыми усиками и височками, но в крестьянских яловых сапогах и кожаном пыльном картузе. По одежде гостя Кадушкин встретил неприветливо:
— Чего бьешь? Не отпирают — не ко двору, знать.
— На дворе трава, на траве дрова. Утро доброе. — Глаза у гражданина узкие, утайные, но со смыслом: — Федот Федотыч, думаю?
— Он самый.
— Хлебушко держишь, Федот Федотыч, а мы можем купить возов двадцать, а то и больше.
Кадушкин заинтересованней оглядел гостя и заметил под пиджаком у него жилетку из хорошего сукна. Обратил внимание, что и картуз у него не простой, а из красного хрома и мало ношен.
— Валом берем, оптом, Федот Федотыч. Выходит, по вашим размахам. Чего ж лучше?
— Складно судишь, да меня не торопит что-то. А ежели направду выложить, нету у меня такой прорвы. Экого места и с осени-то не было.
— Что же вы меня, Федот Федотыч, у ворот держите?
— Да не споемся мы, гражданин хороший, не знаю, как звать-величать.
— Жарков я.
— Ирбитскому гуртоправу Жаркову, извиняйте, не сродни?
— Батюшка мой.
— Милости прошу. Знавал я Зотея Фомича, отца вашего Жаркова. Оченно знавал. Гонял по три года гурты от него и в Тагил и за Верхотурье. До Надеждинского завода со скотом доходили. Мальцом еще был. Жив ли он?
— Царство небесное, приказал долго жить.
— М-да, всю Туру мясцом кормил. Жарков, Жарков. Голова. Одно имя чего стоило. Машка, дай скамейку! — крикнул он в открытое окно, а Жаркову пояснил: — Духота в доме, посидим тут.
Они сели возле сарая, подальше от окна, на вынесенную Машкой скамейку, и Жарков достал берестяную залоснившуюся по карманам табакерку, ковырнул ногтем крышку, предложил хозяину:
— Угощайтесь.
— Спасибо, не балуемся.
Жарков с ладошки натянул в ноздри табаку, поморщился, прослезился, но ни разу не чихнул, обдул усики от табачной пыли.
— С хлебом, Федот Федотыч, не мешкайте. Не пристроите сегодня — завтра поздненько будет. Припозднитесь тако. По твердым ценам государству заставят свезти. Вниз по Туре у мужиков все под голик вымели. Жди, и вас тряхнут. Голод по городам. Мор. В армии даже паек урезали.
В то, что говорил Жарков, верилось: видно по всему, мужик не пустобрех, да и который уж день сердце гнетут злые предчувствия. Это у Федота Федотыча бывает перед бедой, а Жарков гнул свое:
— В низовье на всех дорогах посты выставлены. Перехватывают свободный хлебушко и на ссыпку. Тут уж совсем задаром.
— Это как же так, — взметнулся Кадушкин. — Мое, — что хочу, то и делаю. Захочу и в Туру высыплю. Да нет, по нонешним временам слова ваши не походят на правду. По газетам видно, не душить частника, а способствовать. Мне вот молотилку большую продали. Молокобиль покупаю.
— Локомобиль.
— Ну паровик этот, леший его дави.
— Может, трактор продадут? — начинал сердиться Жарков.
— А что ж, имя заграница торгует. Буржуй. Он хоть черта продаст. Да уж раз купчишки лавчонки держат, так нашему брату хлебопашцу совсем должны дать послабление: сей, торгуй.
— Мужичье вы, мужичье, — вздохнул Жарков и поднялся. Нервничал, видно, начал притопывать носочком сапога. — Слепни вы. И берут вашего брата прямо на гнезде, тепленькими. Пойду.
— А где вас спросить при нужде?
— При нужде, Федот Федотыч, я вам за пуд нынешней цены не дам.
— Может, больше дадите, — невесело пошутил Кадушкин.
И на этом разошлись.
Только Федот Федотыч сел к столу попить чаю, разломил свежий, еще не остывший калач, — пришел Титушко, ходивший на Туру купаться. Он по просьбе Машки выполоскал на реке ворох половиков, холстинного тряпья и принес все это на плече, измочив рубаху и радуясь прохладе.
— Хлеб да соль, — пожелал он хозяину и известил: — Яков Назарыч, председатель Умнов, велел кликать в Совет.
— Зачем, не сказал?
— Он сейчас до разговоров не охотник.
— А еще кого?
— Всех крепышей. Ржанова, Окладниковых, Марфу Телятникову. Осип Доглядов уже пошел.
— А что там слышно на белом свете? — едва скрывая волнение, допытывался Федот Федотыч и отодвинул от себя недопитую чашку.
— На пароме мужики с той стороны правились, толкуют, что-то о хлебных излишках.
«Вот оно, — Федот Федотыч вроде обронил что и почувствовал знакомую тихую боль в пояснице, хотел встать и побоялся, а вдруг пересекло спину, как уж бывало при плохих вестях. Но боль не повторилась. Было это всего лишь воспоминание о боли, испугавшее Кадушкина. Однако аппетит отшибло враз. Без души совсем дошвыркал чай и стал собираться, настраиваясь на воинственный лад: «Нету у меня лишков хлеба — вот и сказ им весь. А времена те ушли, чтоб брать за глотку да шастать по подворьям. Нету, и все. Эхе-хе. Хлебушко — он всему дедушко. Не было возле него людям и не будет покоя. Оберну его в денежки, да в паровик всажу. Кусай его, железо-то. А может, это слухи, сам Жарков и распущает, чтоб сбить цену на хлебушко? Да ведь мы тоже не лыком шиты. Так вот и раскошелились, — дожидайся».
Всячески приноравливался к лихим новостям Федот Федотыч и в мыслях выходил необиженным, но равновесие в душе было утеряно.
Уходя, вернулся уж от ворот, подошел к Машке, развешивавшей выполосканные половики, тихонько приказал:
— С Любавой мешки зерном засыпьте. Все.
— Тяжело, чай, с мешками-то.
— Ты чей хлеб ешь?!
За воротами на лавочке сидел Титушко и хлебными крошками кормил кур. Немолодой, но грудастый, с бордовым гребнем петух, весь в огненном оперении, разгребал что-то в канаве и созывал кур к себе, но те набрасывались на крошки, выцеливали что покрупнее и разбегались, заслоняя и расклевывая добычу.
— На и тебе, — сказал Титушко и бросил корку петуху. Тот с достоинством, не торопясь, пошел было к корке, но белая худая курица схватила ее и, зная, что петух не станет отнимать, с напевом понесла кусок на дорогу, подальше от кур.
