Она уже видела на себе дорогое парчовое платье, ожерелье и перстни, браслеты и золотые крючки, — так всегда изображала невест тетка Зарли. Но подарки Хабиба оказались гораздо скромнее: серебряное кольцо от покойной жены и материя на платье. Женщины ощупали ткань и устроили обряд выкройки платья, подобающего замужней женщине.
В день свадьбы жених прислал в дом тестя барана, муку, крупу, сладости, и Саяра была горда своим женихом. На женской половине невеста играла на кеманче и танцевала. Когда же подали плов, по рукам гостей была пущена чашка, куда они бросали деньги для новобрачных. В нетерпении Саяра несколько раз заглядывала в чашку, радовалась, что та быстро наполняется серебряными и бумажными деньгами.
В этот же день двое поверенных — со стороны жениха и со стороны невесты — пошли к мулле, чтобы он заключил брачный договор, и показали ему свидетельство, добытое Хабибом. Мулла долго вертел бумажку, и так как он не умел читать на латинском алфавите, он вызвал Асада, сынишку Хабиба, и, пообещав ему сладостей, просил прочесть бумагу. Мальчик по складам прочел мулле свидетельство, что Саяре, дочери Гаджи Гусейна, исполнилось шестнадцать лет. Тогда мулла выписал арабской вязью брачный договор, и среди других пунктов было сказано, что Хабиб вносит Гаджи Гусейну тысячу рублей советскими деньгами в день брака, а в случае расторжения или развода обязуется внести еще тысячу.
Вечером, перед тем как отправиться невесте в дом мужа, к ней подвели маленького мальчика, родича Хабиба. Согласно обычаю, он повязал ей поясницу шелковой тканью и произнес:
— Дай бог, чтоб ты сделалась матерью семи детей мужского пола!
Это были последние слова, которые Саяра слышала, покидая отцовский дом.
Три дня по утрам, едва Саяра успевала раскрыть глаза, приносили ей из дома отца лепешки из чистой пшеничной муки с шафраном. Саяра поливала их медом, посыпала толченым сахаром, лениво жевала, валяясь на коврике или слоняясь по дому: работать в первые дни молодой жене не полагается. Три дня родственники присылали подарки, и Саяра липкими от меда руками бережно складывала их в углу на коврике, любуясь, как день ото дня груда растет. Она так привыкла к потоку подарков в своем новом доме, что была удивлена и разочарована, когда этот поток прекратился.
Молодожены побывали в гостях у тестя, а тесть в свою очередь с родственниками пришел в гости к молодоженам. Когда все были в сборе, Хабиб шепнул Гаджи Гусейну:
— Здесь, правда, все родственники, но я служу в советской лавке, и мне будет стыдно не пригласить предсельсовета.
Гаджи Гусейн давно ненавидел предсельсовета, особенно с той поры, как тот велел отдать Саяру в школу. Но он не хотел ссориться с зятем и, сжав зубы, сказал:
— Позови.
Хабиб пошел на другой конец селения и пригласил к себе в дом на торжество предсельсовета. Тот был удивлен, узнав, что жена Хабиба — Саяра, дочь Гаджи Гусейна, единоличника, ибо считал ее еще маленькой девочкой. Но Хабиб показал предсельсовета бумажку из загса, и тот, вздохнув, поздравил Хабиба и обещал прийти.
Он пришел в разгар торжества и подал Хабибу свадебный подарок — радио. Его усадили на лучшее место, потчевали бараниной, жирным рисом и сладкими пирожками. Предсельсовета видел, что женщины, хотя и не отделены от мужчин, находятся всё же в отдалении, сторонятся мужчин. Он поискал глазами молодую жену, и Хабиб, поняв его взгляды, сказал виновато:
— Она стесняется выйти к незнакомым мужчинам...
— Теперь женщинам незачем прятаться от мужчин, — сказал предсельсовета громко, чтобы слышали не только мужчины, сидящие рядом с ним, но и женщины, стоящие в отдалении. — Советская власть, правда, не заставляет силой снимать чадру, но пусть будет стыдно тем, кто запрещает женам и дочерям стать равными мужьям и сыновьям.
Гаджи Гусейн слушал слова предсельсовета, и сердце его колотилось от возмущения. Он готов был крикнуть: «Болтай это в твоем клубе, а не в доме моей дочери!» Он готов был сжать горло предсельсовета своими большими руками. Но предсельсовета был гостем и властью, и Гаджи Гусейн сдержал себя. Все гости жадно слушали предсельсовета, и хотя никто не произнес ни слова, чувствовалось, что они точно разбились на два враждебных лагеря, готовые броситься друг на друга. А Хабиб сам был не рад, что зазвал столь беспокойного гостя, его мышиные усики подергивались, он то и дело придвигал гостю лучшие куски баранины, и плов пожирней, и сладкие пирожки, точно желая едой закрыть ему рот. Но предсельсовета ел мало и пробыл в гостях недолго. Когда калитка за ним захлопнулась, тесть и зять переглянулись, вздохнули свободнее.
Спустя несколько дней пришла пора отблагодарить родственников, приславших подарки, и Саяра принялась распределять ответные подарки, принесенные ею для этой цели из дома отца. Она беспокоилась, хватит ли у нее чем отплатить, и проявила в распределении чуткость и сообразительность: она знала, кому следует послать кисет для табака, кому яркий шелковый платочек, кому тюбетейку. Хабиб похвалил Саяру, и она почувствовала себя важной, самостоятельной: наконец-то избавилась она от насмешек Биби-Ханум, от злой зависти тетки Туту!
Но вскоре подарки попрятали в сундуки, никто больше не присылал сладостей, а визгливый голос старухи Шейды стал будить Саяру по утрам. И если вначале в доме мужа всё было ново и необычно, то вскоре всё стало таким же, как в доме отца. Пшеничное поле, — правда, было короче и уже, водоем — грязнее и мельче, сад — тесней и беднее плодами. Хабиба целый день не было дома, свекровь была малосильна, бестолкова, и вся тяжесть работы упала на Саяру.
Ко всему Саяре пришлось нянчить двух младших девочек мужа. Она была очень горда этим: она — мачеха вроде Биби-Ханум. «А если так, — думала Саяра, — нужно себя вести как Биби-Ханум». Саяра напускала важный вид перед малышами и, когда взрослых не было дома, курила самодельную трубку, набитую остатками из табачной коробки Хабиба и сухими виноградными листьями. Сквозь едкий дым этого курева она всё же присматривала, чтобы малыши не свалились в хлебную печь, вырытую в полу, кормила их и, как настоящая сельская лекарша, дула им в нос, если в горле у них застревала пища. Девочки льнули к Саяре, как котята, а бабка Шейда отчаянно их ревновала.
Только Асад смотрел на мачеху исподлобья, и долго ни одного слова не было произнесено между ними, потому что первое время говорить молодой жене ни с кем из домашних, кроме мужа
