хочу, чтобы она осталась, как ты выразился, «радостью жизни».
Он втянул голову в плечи.
— Зачем ты лезешь туда, где ты меньше всего нужен? — огрызнулся Генрикас. — Ответственность! Ха-ха! Дита вовсе не такая святая, как ты воображаешь.
— Может, ты еще примешься хвастать своими любовными победами? — У меня срывался голос от негодования. — На кой черт ты решил разыграть этот спектакль? Хочешь сторговаться насчет цены?
— О, она вовсе не такая святая, — злорадно повторил Генрикас, засунув руки в карманы своей куртки. Видимо, он почувствовал, что попал в больное место.
— Комедиант! — бросил я через плечо, отвернувшись, и вдруг почувствовал сильный удар по щеке. Падая, я еще успел смекнуть, что удар был нанесен сзади. Я оперся на локоть и тряхнул головой. В голове шумело, болело ободранное колено, какие-то бурые пятна мешали видеть.
В конце пустынного переулка поспешно удалялась одинокая фигура Генрикаса.
И я почувствовал к нему невыразимую жалость.
Металлические, гудящие под ногами ступеньки в аппаратную были слабо освещены маленькой лампочкой, горевшей под самым потолком. За приоткрытыми дверьми слышался успокоительный, монотонный гул проекторов.
В аппаратной было темно. Лишь отсвет вольтовой дуги работающего проектора слепящим белым пятном маячил на потолке.
Контуры других проекторов неясно обозначались в темноте. Два из них были покрыты черными чехлами.
На экране шел напряженный разговор. Хотя громкоговоритель и был приглушен, голоса мужчины и женщины были ясно слышны.
— Ты меня ждал? — мягко прозвучал женский голос.
— Нет, — после короткой паузы ответил мужской.
Донатас стоял, облокотившись рукой о проектор. Когда я вошел, он даже не повернул головы. Странно, Донатас должен был услышать мои шаги. Я не хотел ему мешать и ждал, пока он первый заметит меня.
— Все-таки ты порядочный хам, Гусев, — меланхолически звучал женский голос.
Мужского голоса не раздалось в ответ.
Рука Донатаса вдруг сделала молниеносное движение, с треском упала задвижка, и тут же зажужжал другой проектор. Донатас вынул кассету с лентой и зажег свет.
— Погаси, — попросил я.
Он увидел меня и подошел ближе.
— Недурно, — вглядываясь в мое лицо, медленно произнес он. — Кто это тебя так разукрасил?
Я повернулся к нему боком.
— Странно, — продолжал Донатас. — Насколько я знаю, ты не любитель кулачного боя.
— Не обращай внимания, — сказал я. — Подумаешь, одна из тысячи и одной неприятностей.
— Кто? — тихо спросил Донатас.
— Вряд ли тебе доставит удовольствие, если я назову его имя. Бросим этот разговор.
— Чего ты юлишь? — крикнул Донатас. — Обожди, нужно перекрутить ленту.
Он ушел в соседнюю комнатку. Я уселся на высокий алюминиевый стульчик и поздоровался с пареньком, который следил теперь за проектором.
— Как твои дела? — спросил я, когда вернулся Донатас.
— Дурацкий вопрос, — недовольно пробормотал он. — А все-таки, кто тебя так расписал?
— Это неважно. Сам виноват, что не научился…
— Драться?
— Нет, быть миссионером. А вот результаты, — провел я рукой по щеке. — Знаешь, впервые мне хочется напиться.
— Подожди. Через три дня я ухожу в армию. Хорошо, что сообразил показаться, сегодня я на работе в последний раз.
Я спрыгнул со стульчика.
— Прости, никак не мог выбраться раньше.
— Грустно, когда у друзей нет времени… Приходи проводить. Другим я уже сказал.
— Обязательно приду, — обещал я и пожал ему руку.
— Ты будешь ждать здесь всю ночь? — спросил мужской голос.
Ответа не последовало. Должно быть, она кивнула головой.
Одиннадцатый класс вечерней школы — вроде зала ожиданий. Кажется, все тут сидят и ждут поезда. Рядом со мной — Ромас; навалившись на парту, он что-то чертит на последнем листе тетради — ясно, он только и думает о своем гокарте. Передо мной еще несколько согнутых спин, а между ними — обложка журнала «Фильм».
Последние консультации перед экзаменами и всеобщая сонливость. Только девчонки в полном смятении, им кажется, что они все перезабыли и ничего больше не знают. А я знаю: мы сидим не в зале ожидания, а в общем купе. Бубнит математик, словно колеса постукивают на стыках рельсов. И все ждут. Ожидание нетерпеливое, нервное, скрываемое под маской безразличия; и до того уже осточертело это общее купе, всем не терпится поскорее выскочить из него, забыть про учебники, пробежаться по этим проплывающим мимо зеленым, залитым солнцем далям. А мне порой хочется еще увидеть себя большим спокойным теленком, пасущимся на лугу. И чтобы никуда не нужно было спешить.
(Когда я был маленьким, отец часто водил меня на выставки картин. Ни черта я в них, разумеется, не понимал, но мне доставляло радость в мыслях бродить вдоль журчащих ручейков, лазить по деревьям, шумящим пышной листвой, и кричать с их верхушек: «Найдите меня!» Я любил гулять по картинам.)
Бубнит учитель, как колеса на стыках рельсов. Секунда, минута, две… Мерно постукивают колеса… Десять, пятнадцать — они не торопятся.
Скрипит, крошится, ломается мел, сыплется на пол. «Е-дем», — зеваю я. Помаленьку да потихоньку! И все же скоро конечная остановка и голос: «Дальше не поедем. Вылезайте. Дальше — своим транспортом». И купим билеты — каждый себе — и сядем каждый в свой голубой экспресс…
Я почти сдержал свое обещание — быстро захмелел и начал приставать к Донатасу с глупыми вопросами: что, как, почему? Он мне нехотя что-то объяснял — контингент, дескать, так надо, ничего не поделаешь… Сам он совсем не пил и в разговоры не пускался, было видно, что ночь эта тянется для него бесконечно, и он никак не может дождаться семи утра. К утру мы все изрядно поустали, осипли от песен; я спрашивал Диту, не хочет ли она спать, и в глубине души радовался, что с нами нет Генрикаса. Наконец вся наша компания вывалила за дверь, мы обождали на лестнице, пока Донатас распрощается с домочадцами, и пошли по пустынным улицам города.
Ромас шел впереди всех, неся чемодан Донатаса. Юдита шла рядом со мной, а Донатас беседовал с Лаймой. Уже рассвело, только что политые улицы дышали сыростью, в прохладном утреннем небе таяла кривая улыбка луны. Наши шаги глухо стучали по тротуару.
— Ча-ча-ча-ча-ча, — уныло тянул Ромас.
— Всех нас ждет такая участь, — меланхолически заметил я и запел:
По коням, ребята,
В поход собирайтесь,
Пусть наше оружье
На солнце сверкнет…
— Ча-ча-ча, — подтянул Ромас.
— Хватит! — крикнула Лайма, и в ее глазах заблестели слезы. — Кончайте свою клоунаду! Ведь… друга провожаете.
— Чего ты? — тихо сказал Донатас. — Так веселей…
— А мне совсем не весело, — с досадой ответила Лайма. И добавила: — Как это вы ничего, ровно ничего не понимаете!..
На сборном пункте было полно призывников и провожающих. Вокруг остригишей теснились их друзья,
