— Да я у тебя не об этом спрашиваю. Я о сегодняшних твоих ошибках…
— А что сегодня?
— Ты не знаешь?.. Вот это и хуже всего. А то сегодня, что ты отнесся к людям без должного уважения. Если бы ты уважал народ, то не мог бы ты выступить с такой речью. Согласись — абсолютная пустота. Двадцать минут — и ни одной дельной мысли, ни одного живого слова. Такая абстрактная, беспредметная агитация нам не нужна… Пользы от неё не будет.
— Ну, знаете… — с ноткой обиды в голосе попробовал запротестовать Максим.
Но Ладынин не дал ему договорить.
— А твой окрик? Это уж совсем… Цыкать на собрание?.. Ну, знаешь… За такие дела бить надо…
— Что ж, привлекайте к партийной ответственности. — Максим чувствовал, как в нем закипает злость, и старался совладать с нею.
— Не горячись, — спокойно сказал Ладынин. — Я просто на правах старшего предупреждаю тебя. И если ты понимаешь это иначе — совершаешь ещё одну ошибку. — И сразу же, не дав Максиму ответить что-нибудь, обратился к Маше и не то в шутку, не то серьезно спросил — А ты, Марья Павловна, с чего это вздумала брать Шаройку под свою защиту?
Маша обрадовалась этому упреку: пока Ладынин отчитывал Максима, она чувствовала себя очень неловко. Прикрыв шерстяной перчаткой улыбку, хотя в темноте её и так никто бы не заметил, ответила:
— Да ведь перегнули… Я не люблю, когда начинают говорить неправду…
— А мне думается, что мы ещё мало его критиковали… — Ничего себе мало, — засмеялась Маша.
Максим шел молча.
Миновали лес. Взошли на пригорок, с которого днем как на ладони видна вся Добродеевка. Теперь же оттуда, из ночной темноты, грустно мигал одинокий огонек.
— Должно быть, для меня зажгли маяк. Ждут… Ну, будьте здоровы… Спасибо, товарищи, — сердечно попрощался Ладынин, крепко пожав им руки.
На обратном пути долго молчали. Максим сопел, как будто тащил тяжесть. У него, по-видимому, был насморк. Это смешило Машу.
Не таясь, она сбоку вглядывалась в его лицо, хотя в темноте ничего нельзя было увидеть. С сердца свалился камень, который давил её со дня его приезда. Не было и смущения (а она боялась, что оно появится при встрече). Все вдруг стало на свое место, и ей захотелось рассмеяться громко, на все ночное поле. Но она сдержала себя и тоном близкого человека пошутила:
— Что ты сопишь, как кузнечный мех? Он ответил не сразу.
— Засопишь, — и после долгой паузы — от такой встречи…
— От какой?
— От такой… Рвался, на крыльях летел, а тут… вместо пышек — шишки.
— А ты пышек сразу захотел? Их надо заслужить.
— А я что, не заслужил? — крикнул он и ударил, ладонью по груди, по шинели, под которой звякнули ордена. — Я кровью своей…
— За это тебе почет и любовь.
— От кого? — От народа.
— От народа!.. Это я и без тебя знаю… И ты мне морали не читай… На себя сначала погляди. Я тобой шесть лет жил… А ты? Как ты меня встретила?.. За две недели на глаза не показалась. А с другим по сосняку шатаешься…
Маша остолбенела — остановилась посреди дороги. Он сделал ещё два шага, пока заметил, что она отстала, и тоже остановился, повернулся к ней.
Крик обиды, боли, отчаяния, готовый, казалось, уже вырваться, горячим соленым комком застрял в горле. Маша задохнулась. Она шагнула к нему, почти шатаясь, протянула руку и схватилась за пуговицу шинели:
— Ты-ы…
Хотелось крикнуть в ответ что-нибудь такое же оскорбительное, жестокое, но комок в горле рос, становился все больше.
— Ты-ы…
Максим понял, что со злости наговорил лишнего.
— Подожди, Маша…
И вдруг холодной волной все отхлынуло назад, и она совсем спокойно сказала:
— А я когда ждала тебя, думала — ты такой… необыкновенный… Как бы это сказать?.. Ну, умный… А ты… Эх, ты! — И, отступая, нечаянно дернула за пуговицу; она легко оторвалась, звякнула о ледок дороги.
Маша быстро пошла вперед.
— Маша!..
Она пошла ещё быстрее.
— Маша! Будешь каяться! Она побежала.
Остановилась только у себя на крыльце. Прижалась лбом к двери; захолодевший на морозе острый пробой врезался в висок. Она не почувствовала этого. Впервые за много лет выплакала все, что накипело на сердце.
Тем временем Игнат Андреевич пришел домой. Огонек и в самом деле горел в его комнате. Он тихонько поскреб пальцами по стеклу; подождал — молчат. Постучал погромче в одно окно, потом в другое и понял, что Ирины Аркадьевны нет дома. Она обычно в любой час ночи открывала ещё до того, как он постучит, — слышала и узнавала шаги. Пришлось порядком побарабанить, пока разбудил Лиду.
— Ну и завидую я твоему сну, Лидуша, — ласково сказал Игнат Андреевич, войдя в комнату.
Дочка засмеялась, кутаясь в халат и по-детски, кулачком, протирая заспанные глаза.
— А где мама?
— А ты её не видел? В Лядцах.
— Давно?
— В первом часу уехала… Она обещала разыскать тебя и как следует пробрать… Это же просто невозможно, папа! С утра и до утра! В твои годы, с твоим здоровьем.
— В мои годы, с моим здоровьем можно все, Лидуша. Старики — народ крепкий, — он сжал между ладонями её всклокоченную головку, поцеловал в лоб. — Иди спать, пока сон не прошел. Я сам найду что перекусить.
Было пять часов.
А в семь его разбудил настойчивый, тревожный стук в окно. По привычке Игнат Андреевич даже не спросил, кто там. И, только впустив человека в комнату, стал зажигать лампу. Высокий молодой мужчина с энергичным лицом и светлыми глазами смущенно комкал в руках шапку, ожидая, пока доктор обратится к нему первый. Ладынин вспомнил, что днем встречал его в Лядцах, однако спросил:
— Издалека?
Человек деликатно улыбнулся, явно подумав: «Понимаю, доктор, беспокойная у вас жизнь, но… что поделаешь…»
— От Ирины Аркадьевны. Просит вас приехать.
— Что там у вас? Мужчина пожал плечами.
— Не могу сказать… Просила захватить все необходимое. Искал вас в Лядцах, думал — вы заночевали…
— А что необходимое? Что необходимое? Не могла написать. — Доктор, как и каждый человек, которого только что подняли с теплой постели, был не слишком хорошо настроен и потому ворчал.
Взяв лампу, он направился в амбулаторию.
— Видите ли, дело в том, я думаю, что жена моя перенесла ленинградскую блокаду, — сказал человек, идя за ним по темному коридору. — Сердце.
— А-а! — у Игната Андреевича как рукой сняло сонливость, дурное настроение, головную боль. — С этого бы вы, друг мой, и начинали. На лошади?
— Да! Как же иначе!
Он собрался буквально за три минуты и, по-молодому вскочив на повозку, сказал незнакомцу:
— Гоните!
У того испуганно екнуло сердце, и он, проезжая мимо школы, разбудил беззаботно спавшего Мятельского громовым «Но-о-о!..»
Роды были тяжелые. За всю свою двадцатилетнюю акушерскую практику Ирина Аркадьевна не помнила такого случая и ни разу ещё так не волновалась. Прежде всего её поразило то, что роженица не кричала. До крови искусала губы, пальцы рук, но не проронила ни слова. Ирина Аркадьевна испуганно просила:
— Кричите, родная моя, кричите. Нельзя молчать.
Раиса смотрела на нее невидящим взглядом и отрицательно качала головой. У нее слабое сердце, ко сильная воля. Она дважды была ранена во время блокады и ни разу не охнула под ножом хирурга, и закричать теперь считала позором. Был такой критический момент, когда у нее посинели ногти и пульс совсем упал.
Ирина Аркадьевна не на шутку перепугалась. А тут ещё непривычная жуткая тишина. Ни разу ещё при родах не бывало такой тишины. Мать роженицы без единого слова, без единого вздоха быстро исполняла все, что ей говорили. В кухне не переставая монотонно скрипела одна и та же половица — ходил муж. Слышно было, как где-то на печи мурлыкал кот. А в окно стучала веточка березы, словно просилась в комнату.
Кричать роженицу заставил Игнат Андреевич; он верил старому акушерскому правилу: больше крика — сильнее потуги. Вообще его приезд оживил дом, наполнил суетой, шумом, живым ожиданием радости.
Когда все кончилось и на свет появилась хорошая девочка, вызвавшая слезы умиления у бабушки и отца, Ладынин пошутил:
— Везет тебе, бабка Ирина, четвертые роды ты тут принимаешь и четвертая девочка.
— Слава богу, — откликнулась мать Раисы. — Люди говорят, что добрая примета…
Моя руки, Игнат Андреевич опять почувствовал страшную усталость. Снова разболелась голова. Ему казалось, что он сейчас уснет тут же, за столом. По существу, он спал с открытыми глазами, так как не слышал, что рассказывал Соковитов. Голос долетал откуда-то издалека, журчал, звенел ручейком, нагоняя сон.
Но вдруг Ладынин встрепенулся, поднял голову и внимательно посмотрел на Соковитова.
— Погодите, как вы сказали?
Тот удивился и не мог понять, что именно из того, что он говорил, вдруг так заинтересовало врача. Кажется, он ничего такого не сказал.
