тем и уснул.
* * *
Я стал ловить себя на том, что думаю о Динке. Когда это началось? Может быть, тогда, когда увидел ее в первый раз? А может, с той «барыни», которую она так лихо отплясывала?.. И, может быть, раньше?..
А если это любовь? А что это такое? И любил ли я вообще?.. Ну да, конечно… Зина-Зиночка… А что тогда со мной творилось?
Она была женщиной, она сама выбрала меня и… забавлялась со мной, как… кошка с мышонком, потому что ей было скучно. Она всегда скучала и говорила мне об этом. Скучала даже со мной. А я и злился и, боясь потерять ее, исполнял каждую ее прихоть. Но… думал ли я о ней так, как сейчас о Динке? Нет. Не думал. Значит, я увидел свою «любовь» как бы со стороны. А если так — то ее и не было, этой любви, а было лишь чувство привязанности (собачьей?), как толкует в своем словаре многопочтенный профессор Ожегов…
А по-моему, любовь не объяснишь ни в одном словаре! Это трудное, вечно новое слово, которое нужно произносить осторожно или не произносить вовсе. По крайней мере, мне так кажется…
Только чем мне гордиться? Какими богатствами удивить свою мечту? Звезд с неба я не нахватаю, пешком до Марса не дойду, не подарю ей ни поле, ни луг, ни лозы (они же колхозные!), не стану гордой птицей и горной кручей — это все хвастунишки-песельники придумали… А надо ли Динке столько богатства? Мне, например, много не нужно. Мне бы только видеть ее, слышать и… Нет, целовать, пожалуй, я не осмелюсь. Это — слишком много для меня!..
Иногда в клубе Динка подолгу смотрит на меня, а потом встает и уходит, как чужая. И кажется мне почти немыслимым ее исчезновение, и хочу я каждым нервом, каждой клеткой своего тела не допустить этого исчезновения. А она уходит…
Но — почему все-таки смотрит? На меня. Может, любит?.. Или я ей… небезразличен?.. Алешка как-то сказал мне: «Объяснился я с ней запросто… Голову на грудь опустила, притихла… Ну, думаю, в самый раз поцеловать! И обнял, было… А она рот мне ладошкой закрыла: «Не надо! Никогда не надо…» Так и ушел ни с чем… Видно, она о другом думает».
Так, может, этот другой я?.. Ну что ж! Представится случай — найду и я слово любви! Семь бед — один ответ…
День пятьдесят третий (вечер)
На этой репетиции не было Алешки. Он уехал в Меловатку по делам своего КБО и не вернулся…
Когда мы вышли из клуба, невидимое небо, должно быть, заволокло тучами. С него срывались теплые капли, резко пахло сырым черноземом и озоном. Едва-едва различались контуры недалеких хат.
— Проводи меня! — попросила Дина. — Отстала я от девочек…
Шли молча по густой темени ночи. Ох, сколько я собирался сказать ей и… ни одного слова!.. Я только слегка касаюсь локтя Дины, придерживаю несмело. Когда из проулка неожиданно кто-то вышел навстречу, Дина резко останавливается, и локоть выскальзывает из моей ладони. Тогда мне делается даже жарко. Мы идем очень медленно. По-моему, она сама пошла так, с первого шага от клуба. Идем и молчим. Вот дело-то какое!..
— О чем ты сейчас думаешь? — вдруг спрашивает она.
Я не готов к ответу, но говорю, как в огонь прыгаю:
— О тебе… — И, боясь собственных слов: — Как ты попала в Красномостье? — у меня чуть подрагивает голос.
— А ты как? — спрашивает она.
— Я — по направлению…
Дина смеется:
— И я тоже… Завалила после десятилетки институт, кончила курсы продавцов и поехала… Не сидеть же без дела!
— А ты в какой поступала?
— В педагогический, на литературный…
— Что ж, в городе не могла остаться? — Ну, не дурак ли? — Продавцом-то… И дома и… — А что, собственно, «и»?..
— Нет, дома я не хочу… У всех своих на глазах за прилавком… А ведь я хорошо училась! Даже стихи писала… — сказала, чуть смутившись.
— Еще поступать будешь?
— А как же! — удивляется она. — Через год снова… хотя, год-то прошел! Значит, в августе…
— И насовсем уедешь отсюда?
— А ты?
— Нн-не знаю… — говорю я и чувствую, что именно теперь-то мне никуда не хочется уезжать из Красномостья.
Дина понимает это.
— Здесь интересно! Я бы ни за что не уехала…
— Но ведь уедешь?
— Ну и что? Приехать сюда никогда не поздно… К тому времени будет у тебя новенький Дворец культуры!
— И Голомаз уйдет на пенсию… — говорю я и замолкаю.
«И без него мне будет скучно», — думаю, но не говорю вслух.
Собирался объясняться, а несу какую-то дичь… А о чем говоришь с любимой? Ага, о звездах!
— Скажи, какая твоя любимая звезда?
Дина задирает голову.
— Сейчас их не видно…
— Твоя Венера?
— Угадал.
— Ну, тогда ты любишь мою звезду.
— Нет, это ты мою.
— Я старше.
— Подумаешь! Сколько тебе?
— Восемнадцать.
— Ого! На целых четыре месяца… А знаешь, на кого ты похож?
— На Олега Табакова.
— Как?! Тебе уже говорили?
— Говорили.
— Как смешно-о-о.
— Почему смешно?
— Просто так… — сухо говорит она и затихает.
А вот и ее калитка. Мы останавливаемся, но стоять нельзя: пошел теплый и тихий дождичек. Весенний, обложной. Сама природа против меня!
— Ну, спокойной ночи? — почему-то тихо спрашивает она.
— Ага! — говорю я и не ухожу.
У крыльца Динка обернулась. И звякнула щеколда. С крыши срывались бойкие капли, бились о дно ведра, подставленного Дининой хозяйкой под водосточную трубу:
— Дин-дин-дин!..
Вот и объяснился…
Начальник милиции Ельцов и участковый Курьянов пришли в сельский Совет засветло. Пришли и закрылись в голомазовском кабинете.
Часом позже стали собираться в клуб приглашенные на собрание об организации дружины…
Курили у крыльца, говорили о весне, о прошлом годе. В клуб заходили под музыку самых модных пластинок, заведенных Алешкой.
Девчонки танцевали у сцены, а сама сцена полыхала красным кумачом — скатертью, разостланной на длинном столе.
Но вот заполнились ряды, загомонили. Ждали президиум.
Зал встретил начальника РОВД и участкового революционным маршем «Варшавянка» — тут Алешка не дал маху, вовремя положил на зеленый диск проигрывателя любимую Голомазову пластинку.
Замыкал шествие Семен Прокофьич — грудь колесом, походочка чеканная…
На сцене, за столом, уже сидел Виктор Демин. Рядом уселись Ельцов и Курьянов, а Голомаз задержался объявить собрание.
С докладом выступил Ельцов, подробно рассказав о том, что общий доход в районном вытрезвителе на четыреста рублей меньше, по сравнению с последним кварталом прошлого года, что в Красномостье хулиганов больше, чем в Родничках, а в селе Кривуша
