Я продолжал рассказывать. Ехевед несколько раз меня прерывала, прислушиваясь, не звонят ли. Очень волновалась, что до сих пор нет никаких известий от Геннадия Львовича. На рассвете он с членами государственной экспертной комиссии вылетел в Женеву, обещал сразу же позвонить или дать телеграмму.
— Мне очень не хотелось, чтобы он летел сегодня. Ведь была у него возможность побыть еще сутки дома. А я только вчера вернулась из Москвы. Из Звездного городка. Не успели даже поговорить. Подожди… кажется, звонят… Нет, показалось, — расстроенно сказала она.
Ехевед боялась, не случилось ли чего-либо с самолетом. Накануне террористы захватили аргентинский лайнер, в котором было больше ста пассажиров.
Несколько раз звонила в аэропорт и не могла дозвониться. Телефон был занят. Я старался ее успокоить, говорил, что сегодня она непременно получит добрые вести.
— Дай-то бог… Ну, рассказывай, что у тебя. Кое-что я, правда, знаю. Про твои успехи мне известно по пластинкам с твоими концертами. Мы их сразу же приобретаем. Ну, а во всем остальном? Ты все еще в Чите? Все еще один? — спросила она с участием. — До каких пор, Соля? Разве можно всегда жить так одиноко? Особенно в нашем возрасте… Неужели… — она хотела еще что-то сказать, но сама себя перебила: — Соля, может, ты позвонишь в аэропорт, а вдруг тебе посчастливится?
Она взяла с соседнего столика тюбик с валидолом и положила таблетку под язык. Вдруг в прихожей раздался продолжительный звонок. Побледнев еще больше, Ехевед вскочила, выбежала из комнаты и вскоре возвратилась, счастливая, с телеграммой в руках.
— Слава богу, от Геннадия, — радостно сказала она и, вынув изо рта еще не растаявшую таблетку, положила в пепельницу. — Приземлился благополучно…
Не только у нее, но и у меня словно камень свалился с плеч.
— Благополучно… — повторила она. — Больше ничего мне и не нужно. А я бог знает что передумала. Человеку без фантазии жить трудно, но с излишней фантазией еще труднее, — улыбнулась она. — Извини меня и расскажи, как выглядит Суламифь. В нее здесь были влюблены такие славные, интересные парни. Могла бы жить не в такой дали от нас. Я скучаю. Геннадий тоже скучает. Не может уже дождаться ее приезда. Хочется, чтобы она с мужем и нашим единственным внуком переехала сюда, надо ж иметь хоть немного радости от детей. С Суламифью давно не виделись, а Шолом… Она на мгновение замолчала, словно колебалась, говорить ли дальше. — Шолом доставляет нам огорчения… — Она пересела ближе ко мне. — Очень хотелось, чтобы ты его повидал. Он талантливый музыкант, красив, умен. Но ему пошел уже двадцать седьмой год, и ни за кем не ухаживает. Нет ни одной знакомой девушки, с которой бы он проводил время. О женитьбе и слушать не хочет. Так, бедный, разочаровался, — озабоченно говорила Ехевед. — Несколько лет Шолом дружил с Клементиной. Да что там дружил, они были влюблены друг в друга. Милая, скромная, красивая, она нравилась и мне и Геннадию Львовичу.
Из дальнейшего рассказа я узнал, что девушка эта стала своим, близким человеком в доме, особенно после того, как Шолома на год призвали в армию. Почти ежедневно бывала у них, ходила вместе с ними в театр, на концерты. Их до глубины души трогало то, что она каждый день писала Шолому в Венгрию, где он служил, нежные письма и каждый день получала такие же от него. И Ехевед, и Геннадий Львович относились к ней, как к родной дочери, — в Ленинграде у нее никого не было, родители жили в Ташкенте.
Уже договорились — как только Шолом вернется, они поженятся. Родители позаботились и о том, чтоб молодым было где жить. Однажды Ехевед и Геннадий Львович возвращались из универмага, где купили сыну и Клементине два красивых одеяла из верблюжьей шерсти, и увидели у Дворца бракосочетаний выстроившуюся шеренгу увитых лентами машин. Из первой выскочил жених в ярком клетчатом костюме, уже немолодой, сутулый человек, и протянул руку невесте. Придерживая длинное платье, на которое ниспадала фата, из такси вышла она… Клементина… невеста Шолома.
Ехевед и Геннадий Львович остолбенели. Не верили своим глазам. Ведь Клементина засыпала их сына любовными письмами, говорила и родителям, что умирает от тоски, ждет не дождется той счастливой минуты, когда он приедет…
Конечно, теперь Шолом травмирован. Травмирован настолько, что не верит ни одной девушке, ни с кем не встречается, замкнулся. А они, родители, это очень болезненно переживают.
— Что делать? — спрашивала Ехевед. — Может, ты поговоришь с ним? Ты для него более авторитетен, чем мы. Шойлик коллекционирует пластинки, на которых записаны концерты для виолончели в твоем исполнении. Кстати, в один из вечеров мы все в Звездном городке слушали по радио Пятую сонату Бетховена в твоем чудесном исполнении, и я вспомнила наш разговор у меня на крылечке, помнишь? Сколько лет прошло с тех пор? Более сорока. Я тебе тогда сказала, что уже наше поколение будет осваивать космос, что люди еще в этом столетии будут гулять, а может быть, и объясняться в любви не только под луной, но и на Луне. Ты не верил и смотрел на меня как на фантазерку. Еще увидишь, чего человек достигнет в ближайшем будущем! Он будет смотреть на наш мячик, на нашу Землю не только с Луны, но, очень возможно, и с Марса, и с других планет. Правда, заветное крылечко оттуда не увидишь… Ой, Соля, чуть не забыла! Угадай, с кем мы вспоминали наши места, наше крылечко? Ни за что не угадаешь, кого я встретила на Внуковском аэродроме! Твоего давнишнего друга. Пиню Швалба. С трудом узнала. Солидный. С лысинкой и брюшком. Он летел в Башкирию. Работает там на строительстве. А он меня узнал. Очень обрадовался. Рассказывал, что несколькими днями раньше побывал в нашем местечке, вернее, там, где оно было. На этом месте сейчас расположена огромная пасека, тьма разноцветных ульев. На том месте, где раньше жили люди, теперь — одни лишь пчелы. Наше крылечко стоит словно сторож. Над ним висит колокол. С крылечка видны поля цветущего клевера, которые окаймляют пчелиный городок.
Пиня поехал туда специально. Хотел отыскать могилу матери и не нашел. Не осталось даже и следа ни от старого местечкового кладбища, ни от страшного кургана на берегу реки. Везде клевер, клевер — для пчел. Там, где был клуб, живут пчеловоды. Из прежних жителей не осталось никого. Меня давно тянет к тому месту, где стоял наш дом, где я родилась. Соля, давай съездим туда. Я тебе уже говорила, надо посадить еще один клен, пусть будет как прежде. Мне очень хочется поехать с тобой. Не так будет больно. Я сейчас закажу билеты на самолет, утром вылетим в Минск. Прошу тебя, подари мне день. Один только день! Разве это такая уж жертва? Завтра как раз воскресенье. Первым рейсом вылетим, вечером вернемся. Прошу, сделай так ради меня. Всего один день. Ну, что же ты молчишь?!
Мне очень хотелось поехать, быть вместе там, где более сорока лет назад мы так чудесно провели летние месяцы. Но ответить сразу не мог.
В это время зазвонил телефон.
— Это он, Геннадий! — радостно воскликнула Ехевед, быстро поднялась и взяла трубку.
Она не ошиблась.
Оживленно сказала, что уже получила телеграмму, а до этого очень волновалась. Просила звонить по вечерам и почаще. Она всегда будет дома. Потом сообщила о живом привете от Суламифи, ее мужа и внука. И привет и посылочку привез их старый друг Соломон Зоненталь. Соля сейчас здесь. Добавила, что хочет с ним поехать хоть на день в родные места.
Потом говорил Геннадий Львович, а она все время повторяла одно и то же: «хорошо», «хорошо», «хорошо». Очень довольная, Ехевед положила трубку и сказала, что Геннадий Львович передает мне привет.
— За привет спасибо, но зачем нужно было говорить, что я сижу здесь? Он ведь не спрашивал.
— А что тут такого?! Почему я не должна была этого говорить? — она удивленно посмотрела на меня.
— Потому что он далеко, и это ему может быть неприятно… Мало ли что он подумает…
— Ой, не говори глупостей! — рассмеялась она. — Геннадий ничего не подумает. Тем более теперь, когда знает, что для этого нет никаких оснований.
— Ты думаешь так. А вот я, как мужчина, воспринимаю эти вещи несколько иначе.
— Иначе, иначе… Глупости! — Она поднялась, взяла с полки книжного шкафа томик стихов. — Смотри, я только что купила. До сегодняшнего дня не знала, что у евреев есть, вернее, был прекрасный поэт Самуил Галкин. Его стихи переведены и изданы на русском языке. Я достала два экземпляра. Один томик положу в посылочку для Суламифи. Хочу, чтоб мои дети, которые прекрасно знают и любят поэзию Твардовского, Вознесенского, Рыльского, Бажана, Расула Гамзатова, читали и знали талантливых еврейских поэтов — Гофштейна, Маркиша, Квитко, Харика. У меня есть их произведения на русском языке. Еврейского Суламифь и Шолом не знают. Пусть читают в переводе… — Она на мгновение замолчала и тут же, видимо вспомнив о прерванном разговоре, спросила: — Ты ведь не ответил, Соля, мы поедем?
