Вавилов сел. Комсомолец, передавший ему винтовку, извиняющимся голосом сказал: «Оружие-то мешает», и он, как и все, вдруг посмотрел в горы: оттуда пахнуло дымом, военный задор овладел Вавиловым. Он поправил винтовку и спросил: «Ребята, что горит на Туговой горе?» «Лес», — ответил один. «Торф», — сказал другой. И потому, что Вавилов сидел на мотоцикле, с винтовкой за плечами, они отвечали быстро. «Узнаем точно», — сказал; Вавилов, пуская машину. И когда мотоцикл уже выскочил на шоссе и какой-то мужик натягивал вожжи брыкавшейся лошади и солома накренилась у него с воза, — Вавилов вспомнил, что сегодня на стрельбище обещал привести свою племянницу мастер Ложечников, тот, который был долго судьей, и тот, с которым Вавилов сильно желал побеседовать и перед которым Вавилов-то и желал покрасоваться ездой на мотоцикле, так как говорили, что Ложечников большой любитель новостей и чудес, да и сам-то он видный чудесник. Мысль о Ложечникове проскользнула, сожаление исчезло, — Вавилов собирал и вспоминал обрывки тех разговоров, которые помогли бы найти ему дорогу на Тугову гору к слободе Ловецкой, а оттуда к пожару.
Он вспомнил: дорога поворачивает мимо каменной дачки господ Тарре и мимо кирпичного столба. Он увидал дачку, кирпичный столб, он повернул. Проселочная дорога пересекала осиновый лес. Машина ныряла в овраги, строчила по гатям, недавно насыпанным, — возили сено и хлеб с полей. Он пронесся по мосту через речку Ужгу, — мотоцикл пересчитывал уже ели. Вавилов прибавил скорости. Еловый лес белел мхами. Верхушки елей перешибал дым пожарища. Начала изобиловать сосна, руль отблеснул желтыми стволами. Заяц ошалело воткнулся в поляну, напуганный дымом, треском мотоцикла, дорогой, которая стала уже прятаться в дыму. Вавилов миновал зайца, поляну, ветки, — они ему почудились, — с искрами хрустели под ним. Он плутал. Но он мчался, трепеща страстью движения, и был уверен, что смерть только сможет остановить его. Мотоцикл жадничал, рвался, — лес наполнился низким и коричневым дымом, среди дыма стройно шли сосны, шепеляво шелестя: «Ждали-пожидали». Вавилову некогда ими любоваться, он исполняет приказ. Он прибавил еще скорости, стрелка прыгнула… Мотоцикл перестриг гнилой ствол и потрясся в песчаную яму, застрял. Вавилов выкатил его.
Он сбился с дороги. Вавилов заелозил среди стволов. Он выскочил на поляну. Среди поляны лежал валун, натуженно украшал его осьмиконечный крест, выведенный масляной краской. Вавилов подумал о кладбище, он пошел по поляне. Маленькая речка окаймляла поляну, он нашел тропку, кирпичную ограду кладбища, белую церковь. Он выехал на большое плато, покрытое дымом. Камыши струились белесо, в деревне суетились мужики, бабы рыли канаву. Горели торфяные болота подле слободы Лонецкой! Высоко над дымом испуганно искали его конца утки, — полет их был ждущий. Вавилов быстро нашел обратную дорогу. Ветер нес ему в спину дым и треск, винтовка беспокоила его. Вавилов снял ее и привязал к раме. Кончался еловый лес. Вавилов увидел избушки, которые раньше он не заметил, он вспомнил, что здесь живут угольщики и кузнецы, обслуживающие шоссе, там, где все дороги с возвышенности Рог-Навалог вливаются в шоссе. Несколько здоровенных мужиков стояло на крышах избушек; увидев Вавилова, они замахали руками, указывая ему дорогу в том месте, где ельник соединялся с осинником.
Вавилов остановил мотоцикл. «Бей, бей!» — опять закричали мужики. Поперек дороги стоял, мотая головой, длинный и поджарый волк. Вавилов пригляделся. Морда у волка была окровавлена, шерсть опалена, он, должно быть, бежал из самого сердца пожара. Вавилов свистнул, волк поднял голову, весь верх головы был залеплен грязью и кровью, — волк ослеп. Вавилову стало его жалко. Он завел машину. Услышав рев, который напоминал ему пожар, волк, мотая головой и припрыгивая, понесся по дороге. Угольщики заулюлюкали, завопили, — лихо ж мотоцикл скакал за волком! Долго бежали следом угольщики. Волк боялся свернуть в осинник. Он выскочил на шоссе. Он лапами спрашивал путь. Он скучил свой слух. Волк бежал от звука, преследовавшего его. Едва звук пожара и треск падающих деревьев слышался влево, волк брал вправо, — однажды он свернул даже с твердой и каменистой дороги, но попал в канаву и вернулся обратно. Боль в глазах научила его прямому бегству. Дорога наполнилась запахами людей, устремлялась вниз, — волку казалось, что внизу его ждут гладкие луга и мягкие камыши. Он встревожился только когда увéдал близость жилья.
III
Волк натянулся. Волк хотел миновать жилье. Вавилов, держась одной рукой за руль, начал отвязывать винтовку. Править ему было трудно, и к тому же узлы веревок стянуты были слишком туго. Вавилов вдруг вспомнил, что он не на стрельбище, бетонный барьер не окружает его; если стрелять, то надо было стрелять в лесу. Слева, по шоссе от Кремля, послышался стук автомобиля, — именно оттуда, куда намеревался свернуть волк. Возвращалась комиссия, любовавшаяся древностями. Вавилов убавил ход; волка все это, видимо, встревожило, и он, безобразно приседая, падая, кувыркаясь в пыли, ворвался в поселок. В автомобиле махали, автомобиль несся волку наперерез, послышалась из автомобиля револьверная стрельба. Улица поселка опустела. Волк несся к Рабочему клубу. Когда Вавилов подъехал к новым тесовым воротам клуба, украшенным пышными лозунгами, неподалеку от них валялся убитый волк, и тов[арищ] Старосило, с револьвером в руке, глядел на волка. Товарищ Старосило выехал проводить комиссию, он был удовлетворен своим подвигом. Все кричали, что волк бешеный, один из членов ревизии или комиссии возмущался тем, что при стрельбе ухитрился кто-то прострелить две шины. «Четверо думающих» стояли возле клуба. Видны были розовые кулаки Колесникова. Хвалили стойкую бодрость товарища Старосило, а с Вавиловым даже и не поздоровались. Ложечников осматривал волка. Племянница его Овечкина стояла рядом с ним. У Вавилова не было сил и, главное, уверенности в нужде подойти к Ложечникову. Вавилов думал, что выгнал он волка потому лишь, что снятся ему военные сны и может он исполнять военные приказания, и убил-то волка такой же, как и Вавилов, остаток войны — Старосило, и, глядя на товарища Старосило, Вавилов понял, что испытывает он перед ним робость и пугает его товарищ Старосило. Но вот товарищ Старосило войдет в историю, а он… Колесников взял волка за шиворот, поднял одной рукой, торжественно осмотрелся и понес. Он шел по поселку, огромный и величественный, направляясь к хибарке Гуся-Богатыря, и «думающие» окружили его, и многим, идущим по его следу, захотелось выпить.
IV
— Ты сам, Гурий, отложил митру, ты бежишь митры, так и от нас пора ждать благословения тебе… кнутом, хотя бы, — сказала Агафья. — Довольно мы тебе абажурили, Гурий, изучили мы тебя… Гурий дома, возможно, сомневается в несокрушимом православии!
Гурий осторожно отломил веточку яблони, и тогда Агафья сломала ветвь больше, толще, сломала быстро и свободно, как хозяйка. Гурий увидел сквозь обезлиствовавшие ветви яблонь удивительно нежное, — таких не бывает, — лицо Агафьи. Родители его смотрели на Агафью подобострастно. Вся ссора произошла оттого, что Гурий узнал, как плотовщики, предводительствуемые П. Ходиевым и его взбалмошной женой, с иконой и пением псалмов ходили тушить торфяной пожар в слободе Ловецкой и что послала их туда Агафья. Пожар потух раньше их прибытия, но почва для пропаганды истинной веры подготовлена в слободе Ловецкой, и тем начата вспышка ревности к православию в окрестностях Кремля. Агафья хотела начать проповедь среди Мануфактур, Гурий же считал необходимым укреплять православие в Кремле, печатать Библию и вести проповедь среди плотовщиков. Агафья ответила ему виденным своим сном: отрок явился к ней и сказал, что через пять лет ждут войны, Русь и православие должны думать о войне, сопротивляться войне, мешать войне!.. Гурий усумнился истинности ее сна. Она его стала упрекать отказом от митры, о келейниках почему-то заговорила. Отец не защищал его! Отец любовался урожаем яблок, садом. Гурию тяжело спорить, он поднялся на Кремлевскую стену, шел, время от времени срывая травинки, росшие среди бойниц. Он проходил над двориками кремлян; мимо тишины, мимо развевающихся платьев. Палевая Алексеевская церковь выросла перед ним лапотком, колокольня — шильцем, ограда — дратвою! Он увидел Алексеевскую площадь, товарищ Старосило деревянно шагал по ней, Хлобыстай-Нетокаевский догонял его с каким-то пакетом, — а подле бойницы, прикрывшись листом выцветшего картона, сидел на кукорках бледный, трепещущий, бывший секретарь Р. П. о-ва, курносый Захар Лямин, сожитель Препедигны, той, которая получала пенсию за убитого в бою с бандитами мужа и на пенсию которой он питался. Захар Лямин высовывал из-за листа картона дуло ружья. З. Лямин целился. Гурий ускорил шаги, схватил его за руку. Выстрелило.
