Когда Гущин наконец отбыл в депо, Сапаев фыркнул: «Вынюхивает. Не люблю его, хоть он тебе и родственник. Муж сестры — это кто? Свояк, деверь?» — «Никто», — сказал Федор. «Как это — никто? — засмеялся Сапаев. — Голован молодчина, не растерялся!» — «А Случай все равно вылезет, — сказал обстоятельный Редозуб. — Больно уж свидетелей много, если бы на перегоне..» — «Ты, что ли, скажешь?» — подначил Сапаев. «Я выдавать не буду», — обиделся Редозуб. «А надо бы, чтобы вылез, — вдруг сказал Федор. — Человек мог погибнуть». — «Ничего, не погиб!» — «А мог». — «Сам же и виноват, — сказал Сапаев. — Нечего из закрытых вагонов прыгать…»
Тут состав подкатил по второму пути. Машинист Иванчук, угрюмый, похожий на старого барсука, шагнул на мостик, пожал маневровому руку, посторонился. Федор вошел в кабину…
Пока толстенький Мурзин, возбужденно взмахивая короткими ручками, все это излагал приемной комиссии, как он, конечно, знал и что сам утром слышал в депо, курсант группы М-24 Федор Комаров сидел с ногами на подоконнике верхнего этажа техшколы, где никого сейчас не было. Думал. Глядел в окно.
Близко за окном качались деревья, почки на них уже бухли. Но деповской веер был хорошо виден сквозь, рельсы чернели ярко. Веер тоже похож на громадное дерево, поверженное на землю, ствол уходил в рампу, а ветви — голые, черные прутья — тянулись вдаль далеко, все загибаясь там в одну сторону, где депо, будто свороченные на эту сторону упрямым, тугим ветром. А еще больше похоже на веник.
Шел по дальней ветке состав, и Федор мог бы поклясться, что он идет с превышением скорости, допустимой для деповских путей. Ага, пополз, спохватился…
Длинное темное облако стояло на бледном небе, зацепившись краем за ребристую крышу депо, и никак не могло отцепиться…
Пробежала к крыльцу Шура Матвеева, прижимая к груди учебник. Наверняка его-то и потеряла, Федора, искала по окрестным кустам, сейчас и сюда доберется.
Так, значит. С отцом вчера поругались, и, пожалуй, как сообразил потом Федор, это впервые по-настоящему, не считая детских штучек. Отец был какой-то встрепанный, неспокойный, Федор сразу заметил, как вошел в дом, — то ли не выспался с ночной смены? Глянул — будто ждал чего-то от Федора: «Ты? Что скажешь?» — «Подменял маневрового в «Новоселках». — «Тише, мама уже легла».
Прошли в кухню…
Федор и сам был возбужден, торопился рассказать про Голована. Отец слушал хмуро, выставив вперед челюсть. Федор дошел до Гущина, гущинский допрос изложил с сарказмом, маневровых сделал в ответах остроумней, чем были, сами собой нашлись меткие слова. Вдруг понравился самому себе в собственном рассказе, а Гущин вышел тупарь тупарем. И они его буквально обвели вокруг пальца. Засмеялся.
«Скверно», — сказал отец. «Могло скверно кончиться», — согласился Федор. «Скверно и кончилось». — «Голован, конечно, ловкач!» — «Это само собой. А вы Случай покрыли», — сказал отец жестко. «Там, кроме нас, было много…» — «Но инструктор вас спрашивал, и вы покрыли». — «Я с Гущиным, сам знаешь, в откровенности не пускался сроду». — «Вы с ним не в деревне на завалинке встретились. На трассе. Ну, а другой бы кто был? Тогда что?» — «Все равно, — ответил Федор, подумав. — Почему это именно я должен сказать?» — «Ага, — кивнул отец хмуро. — Кто-нибудь другой, верно? Только не ты. И так — каждый! Вот будем жить!» — «А я, думаешь, не понимаю? — почти закричал Федор. — Мне, думаешь, не противно? Но я же не мог сказать! Ты понимаешь— не мог!» — «Не ори, мать разбудишь, — сказал отец спокойно. — Не понимаю. Почему ж ты не мог?» — «Потому что Голован тыщу лет за контроллером. А я — кто? Потому, наконец, что это мог бы быть ты!» — «Я не мог быть». — «Почему?» — «Я сразу бы доложил диспетчеру». — «Ты что же, за двадцать пять лет ни разу втихую не нарушал? Только честно! Я уже большой мальчик, пойму». — «Ни черта не поймешь, если ты до сих пор не понял». — «А все-таки? Это не ответ». — «Ну, могу ответить. Да, нарушал…»
Они уже стояли друг против друга. И были сейчас удивительно похожи. Губастые, чуть конопатые, с яростными глазами, мягкие волосы дыбились на макушке, и подбородок одинаково выставлен. Только Федор повыше, помощней в плечах.
Дед Филипп, встревоженный громкими голосами, бочком втиснулся в кухню, загремел на плите кастрюлями, полез к холодильнику: «Ну-ну, петухи, двиньтесь, кефир где-то был». Серый кот Пяткин, неотступно следовавший за дедом, успел втиснуться в холодильник и желал там остаться. Мявкнул на деда, пока тот тащил.
Оба пережидали молча эту возню. «Да, нарушал, — продолжил потом отец. — Правила технической эксплуатации, параграф триста семь, провоз в кабине постороннего лица. Сколько раз нарушал, когда тебя в кабине возил. Зря, может, возил, не знаю теперь». — «Не зря», — сказал Федор. «В шестьдесят восьмом запрещающий проехал из тупика». — «Это уже интересно, — сказал Федор. — И чего было?» — «Ничего, сняли премию». — «А талон не отобрали?» — «Говорю — сняли премию за безаварийность, всё». — «Права, значит, не отобрали. А почему?» — «Это объяснять долго, — усмехнулся отец. — Так вышло. Но я Случай не скрыл, диспетчеру доложил, машинисту-инструктору тоже и начальнику депо донесение подал». — «Проявили, значит, особое отношение», — сказал Федор жестко. «Проявили», — кивнул отец. «И ты его принял…»
Тут бы Федору самое время остановиться. Но он не мог. Как темная волна накатила, какое-то даже злорадство против отца, непонятно с чего. Впрочем, теперь понятно. Смутное недовольство собой перевалил на отца и сам на него же озлился. Идиот! Федор крякнул сейчас на подоконнике, вспоминая.
«Выходит — принял», — сказал отец, волнуясь. «А уж если ты такой принципиальный, так не должен был принимать..» — «Наверно», — сказал отец. «За других легко быть принципиальным, верно?» Отец глядел не мигая, будто не понял…
Быстрые шаги возникли на лестнице. Приближались.
Шура Матвеева уже шла по коридору, улыбаясь Федору широким смуглым лицом. Все в Шуре было просто, ясно, уверенно. Решила стать машинистом и сегодня станет, одна девчонка на четыре группы, все кабинеты в управлении насквозь прошла, пока рискнули зачислить, а начинала в депо с уборщицы, чтоб только к машинам поближе. Дружила с Федором, как себя помнила, и все привыкли кругом, что если есть на свете настоящая дружба, то вот она — Шура Матвеева и Комаров-младший. Надежно, ясно, уверенно…
— Федька, идем! Там все уже сдали, человек пять осталось.
— Успеем…
— Ладно, пойдем последние, — легко согласилась Шура. — Подвинься!
Уселась рядом на подоконнике.
— И не переживай! Мне только Жорку Абросимова жалко. Он-то по доброте сунулся, сдуру. Выпрут теперь.
— Наверняка. Отвечал за станцию.
— Все равно — жалко. А ты никого не слушай, слышишь, Федька?!
— Слышу. Сегодня наслушался.
— Вот и не слушай. Пошли, там комиссия разбежится..
Федор спрыгнул, протянул Шурке руку. Она придержалась для виду. Спрыгнула. Припустили по коридору почти бегом.
13.38
Ученик второго класса «б» Антон Дмитренко сбежал из школы с «продленки» и теперь шагал по улице налегке, направляясь к дому и не испытывая никаких угрызений совести, хоть человек был дисциплинированный. Портфель так и остался в парте, руки у Антона были свободны, пальто враспашку, и берет сидел боком, как ему удобно на голове.
Учительница продленного дня Антону нравилась. Была большая, рыжая, громкая, и, когда присаживалась с ним рядом, сразу от нее делалось жарко, как от батареи. Заглядывая к Антону в тетрадь, она громко и радостно ахала: «Как, ты уже решил? Да не может быть! Задачка трудная. Заковыристая задачка! Дай-ка подумаю. Нет, не могу. Как же ты решал?» Антон объяснял с удовольствием. Но сегодня она заболела. Пришла другая.
Эта — другая — поджимала узкие, очень бледные губы и, говоря, смотрела куда-то в угол позади Антона. Антон оглянулся — нет, угол пустой. Но она все смотрела. Обернулся еще. И еще. «Ты чего крутишься?» — никому сказала учительница, глядя по-прежнему в угол. Антон чуть шею не вывернул. Кому это она? «Мальчик на предпоследней парте, я тебе говорю. Как твоя фамилия?» Сосед локтем пихнул Антона. «Дмитренко…» — «Ты мне мешаешь вести занятия, Дмитренко». — «Можно выйти?» — вдруг сказал неожиданно для себя Антон. «Ну, выйди», — разрешила учительница, но смотрела по-прежнему мимо, куда-то в угол.
Антон вышел в пустой коридор. Постоял. Спустился по тихой лестнице. Раздевалка была открыта. Он оделся и пошел домой.
С утра волновался за черепаху.
Так и есть, опять ничего не тронула. Салат, каша, морковка так и лежат, как утром Антон оставил. Забилась в угол, за тумбочку. Антон достал черепаху, пустил на стол. Скатерть зеленая, пусть думает, что это трава. Включил лампу. Пусть это солнце. Но черепаху ничто не радовало. Вяло перебирая лапами, чуть-чуть подвигалась на столе и опять затихла. Заболела?
