тянулся туда, и не хотел идти. Мне казалось, не может все это кончиться вот так: уходит судно, а в большом портовом городе, который оно покидает, остается женщина, свет в окошке, единственная и любимая. И она уже не помнит обо мне.
Конечно, было бы проще, если бы у нее не было мужа, флотского офицера, а кроме мужа, не было бы и двух ее «очень хороших знакомых». Да и на что я мог рассчитывать, когда судно приходило во Владивосток после долгого рейса на трое суток и опять снималось в долгий рейс?
Но кто мне скажет, что такое сердце? Почему после этих пяти лет я не могу сдержать его биение, когда вспоминаю о Владивостоке?
Мне помог друг. Где он сейчас?
Тогда Миша вел меня, оберегал от лееров и фальшборта. Я чувствовал его плечо и подчинялся.
Только у трапа я сказал ему:
— Осторожнее, Миха. Тут ступеньки.
— Спасибо. Ты сам не споткнись. Давай держаться вместе и одолеем этот трап.
— Иди вперед, я тебе помогу.
— Вот моя рука.
…Почему все это вспоминается: море, друг, корабль? Может быть, все началось с того, что я ушел с моря? И стал клятвопреступником?
Когда подходишь к Островному со стороны пролива, то на косе под высоким берегом сначала различаешь большие коробки хранилищ и рыбообрабатывающих цехов, потом становятся видны коробки поменьше — жилые дома, сараи. Я подходил к поселку с юга и с моря, поэтому первым рассмотрел кладбище, которое вползало с косы высоко на обрыв, и сараюшки. Дальше был клуб, в который когда-то ходили в кино и на танцы; вот школа, вот магазин, где покупали сахар, рубашки и батарейки к карманному фонарю. Огороды, на которых под травяным ковром еще заметны грядки. Лотки рыбопровода на высоких столбах сломаны и обвисли, большие кадки для рыбы рассохлись и рассыпались. Покривившиеся столбы, дырявые крыши, ветхие изгороди.
Мертвое дерево, подумал я, одно мертвое дерево.
Жили на острове с тысячу людей, работали на рыбокомбинате в Островном, ловили рыбу в поселке Ягодное, сплавляли лес по речкам в пролив — на дрова зимой. Летом приходили суда, катера с продовольствием, техникой, почтой. Зимой прилетали «аннушки» и вертолеты и садились на полосу, расчищенную прямо на льду пролива, у лагуны.
Те времена минули. Рыбокомбинат стал нерентабельным, людей сняли с острова и расселили по Камчатке. А почта, адресованная в эти поселки, и по сей день продолжает приходить по ошибке к нам на маяк. На острове же остались всего несколько коряков-оленеводов, Витя-пастух и маячники.
Ну и место, где ты живешь, Фалеев. Этот берег покинут людьми, как перед волной цунами. Люди так и забыли вернуться…
Я подогнал лодку к устью ручья, заглушил мотор. Пришвартоваться можно вон к тому столбику, но сейчас идет отлив, и киль скоро окажется на песке, поэтому поторопись…
А вот и дом Вити-пастуха. Он недурно здесь устроился вместе с женой Машей. Он имел даже свой транспорт: по суше ездил на лошади, а по воде на дюралевой лодке с новым мотором. В пристройке позади бывшей ремонтной мастерской у него стоял дизелек с генератором для освещения дома и для бритья — Витя иногда брился электробритвой.
Вот он стоит на крылечке и машет мне рукой, а сзади в пристройке тарахтит дизелек. Маша, конечно, уже встала и готовит завтрак.
— Валька, — еще издали закричал Витя, — здорово, гад!
— Привет.
— Чья у тебя лодка?
— Моя, конечно. Нашел на берегу под маяком. Видно, выбросило.
— Брешешь. Это геологов.
— Тогда чего спрашиваешь?
— Ты зачем примчался? Эх, опоздал ты… Мы только вчера с Маркелом всю брагу выглушили.
— Значит, он тут?
— Ночью помчался на тот берег, к корякам.
— Когда ночью?
— Да часа четыре назад. Что стоишь, давай вваливайся. Сейчас есть будем.
— Маркел ушел один?
— Да что вы все как ополоумели! Маркела пытал, а он, точно чумной, — ни бэ ни мэ. Что там в Ягодном — рушится?
Я вошел в дом и поздоровался с Машей, которая хлопотала у плиты. В комнате сильно пахло щами из свежих овощей, мясом, молоком.
— Садись, Валя, — сказала Маша.
— Мать, бухни ему щец со сметаной двойную пайку! — закричал Витя.
— Спасибо. Мне некогда, а то бы я с удовольствием.
— Да ты что? — закричал Витя. — Не отказывайся. Послушай, г-э-э-х, как пахнет.
— Глушишь, как пароход, — сказала Маша. — Я с тобой туга на ухо стала. Людей хоть не пугай.
— Да Валька меня знает.
— Витя, — сказал я. — А Маркел один ушел?
— Тут еще перед тобой часа за два геолог был, друг Маркелов, — сказала Маша. — Жора, что ли?
— Ага, — поддержал Витя. — За Маркелом помчался. Говорит, догоню, спрошу про места охотничьи за лагуной. Хотел там на пару дней осесть, гусей, уток набить.
— Какой дорогой ушел Маркел?
— По берегу собирался, — сказала Маша. — А потом вверх, по землянкам — до перевала.
— И чего он ночью оборвался? Вроде отлив не начинался еще.
— Темный человек этот Жора, — уронила Маша. — Глаза нехорошие…
— Не дури, мать. Нормальный мужик, я с ним не раз пил…
— Поменьше бы васькался с такими. Валя, а почему он за Маркелом пошел, не знаешь?
— Маркела догоняет, чтобы счеты свести.
— Да ты что? — закричал Витя.
— Вот, — сказала Маша и тихо села на табурет. — Я ж тебе говорила, тюремщик он. А Маркел от него прятался, от кого еще.
— Сделаем так, Витя. Заводи свою «казанку» и гони в Ягодное. Где геологи, ты знаешь. Нужно сказать Карине, что я догоняю Жору и Маркела и искать нас нужно на участке лагуны. Из Оссоры должен подойти либо катер, либо вертолет с милицией. Скажи, чтоб не медлили. Карина все знает. Скажи точно, когда ушел Маркел и когда — Жора.
— Жора… часа два назад. Как раз он нас с Машей и разбудил. А Маркел ушел еще ночью, часа четыре назад, я слышал, как он уходил…
— За четыре часа он успеет уйти за лагуну?
— Куда-а там. Он же с похмелюги. Каждые полчаса будет сидеть, перекуривать. Наверное, еще и до устья не доплелся. Это точно.
— Жора уже догнал его.
— Ох, — сказала Маша.
…Мы столкнули в воду «казанку» и навесили мотор. Потом стащили мою лодку и разошлись в противоположные стороны.
Я шел как можно ближе к берегу, пытаясь заметить то, чего не заметишь издали. В некоторых местах были видны следы сапог на песке отлива. Я попытался приблизиться к берегу вплотную, и стало ясно, что это шел Жора. Маркеловых следов не было видно, потому что он вышел раньше и двигался выше теперешнего уровня воды.
