на луг, тоже пахучий, медовый, и пошла через травы вброд, сама не зная куда, и шла так долго, пока не глянула на часы (тоже награда за работу) и не увидела, что опоздала.
На ферме уже кончали доить. Заведующий Кузьма Иванович сначала ждал ее, а потом послал за подменной Любкой, и та, заспанная после вчерашней гулянки, только что явилась и, сладко позевывая, шла с подойником к тому месту, где стояли Степановнины коровы.
— А ну-ка дай! — Глаша на ходу выхватила у нее ведро.
— Ты что, не с той ноги встала? А может, и совсем не ложилась? — спросила вдогонку Любка. Она окончательно проснулась, и на ее круглом, смазливом лице появилось выражение беззлобного любопытства.
На свое счастье, Глаша ничего не слышала, она мчалась в раздаточную за халатом и столкнулась с заведующим фермами.
— Спознилась я, Иванович, — торопливо бросила Глаша.
— Бачу, что спознилась, Степановна. Первый раз за столько годов бачу… Может, захворалось? Аль лишнего погуляла по молодости?
— Какие там гули! — отмахнулась Глаша и вдруг вспыхнула: не с подковыркой ли спросил про гулянку Кузьма Иванович?
В коровнике привычно пахло парным, теплым молоком, коровьим потом, навозом, с разных сторон доносились глухие, шелестящие звуки молочных струек, бьющих в ведра, в белые шапки пены, тихие вздохи коров и похрустывание травы.
Степановна подбежала к мычавшей от нетерпения Звездочке, своей любимице, подбросила ей охапку травы, коснулась рукой междурожья, так, как умела касаться только она, Глаша — властно и ласково, — уселась на скамеечку и начала доить, как доила изо дня в день вот уже семнадцать лет подряд.
Работа не мешала горьким Глашиным думам, тяжелому предчувствию — что-то будет? Как вести себя теперь? Первой кинуться в драку или сделать вид, что ничего не произошло? Больше всего ей не хотелось, чтобы кто-нибудь заметил ее тревогу, подумал, будто она придает хоть какое-либо значение сплетне, глупым слухам.
Другие доярки уже освободились и собрались в сливном помещении поболтать о том, о сем, а Глаша все бегала с полным подойником к весам, смотрела, как учетчица Нина писала ей килограммы, и возвращалась опять к коровам, пока не выдоила последнюю, десятую.
— Не добрала сегодня до потолка, Агафья Степановна, — сказал завфермами, заглядывая через плечо учетчицы.
— Спешила она, Иванович. Глянь, как раскраснелась, — вступилась за Глашу старая Петровна.
— Районный рекорд скоростной дойки ставила, — прыснула Катька Шелест.
— Соревноваться с тобой будет: ты с аппаратом, она руками, — подлила масла в огонь Любка.
Чуть насупясь, исподлобья, следила Глаша за каждым, кто встревал в разговор, рывком поворачивала голову — не брякнет ли кто ненужное, обидное слово. Никогда Степановна не смотрела так на своих подруг, всегда открыто, весело, не то, что сейчас.
— Язык у нашей Глаши отнялся вроде, — не унималась Катька.
— Да погоди, перепелица! — Петровна уставилась на Глашу добрыми глазами. — Что-то ты и верно на себя не похожа. И взор темный какой-то…
— Да не темный он, Петровна! — Степановна вдруг распрямилась и тряхнула головой. — Чего ему темному быть, когда я вчерась письмо от своего Игната получила.
— Да ну! — дружно ахнули подруги. — Покажь!
— Дома оставила.
— А не врешь?
— Вот еще, — Глаша по привычке дернула плечом. — Думаю, приедет скоро…
— Счастье-то тебе привалило какое, — заулыбалась Петровна.
— Так бы сразу и сказала. — Кузьма Иванович провел ребром ладони по усам, как бы прихорашиваясь или же предвкушая праздничное угощение, которое предстоит по такому знаменательному случаю. — А я-то думаю, что с Агафьей Степановной?.. Коли вернется, может, и совсем работу оставишь?
— Видно будет, — ответила Глаша с единственным намерением — поднять цену Игнатову письму.
Вскорости ферма опустела. Стадо погнали на выгон, доярки разбежались по домам, а Глаша задержалась, пошла в моечную мыть бидоны. Одну стену в моечной разломали — сюда пристраивали доильный зал, — и Глаша, занимаясь своим делом, могла каждый день незаметно наблюдать, как монтируют аппараты.
— А, Глашка пришла, привет! — крикнул Володька Пестун пьяным голосом. Он сидел верхом на лестнице и свинчивал трубы.
— Мое почтение, Степановна! — сладенько пропел усатый каменщик Иван Павлович. — Со вчерашнего дня не видел тебя, соскучился. Как здоровийце драгоценное?
— Твоими молитвами, — передразнила его тем же тоном Глаша.
— Спалось-то как, Степановна? Сны какие хорошие видела?
— Какие не видела — все мои, Павлович.
— Ей сны теперь смотреть некогда, — ухмыльнулся на верхотуре Володька и расхохотался.
Вроде бы и ничего плохого не сказал Пестун, однако Степановна уловила в его нагловатом взгляде, в оттенке голоса что-то обидное для себя и насторожилась, напряглась, словно взвели курок у ружья — чуть дотронься, и оно выстрелит.
Давно косил Пестун на нее свое бесстыжее око — то столкнется с ней в проходе, будто больше разминуться негде, то шлепнет по мягкому месту, то отпустит срамную шутку. Глаша отругивалась, отбивалась, однако терпела: Василий Дмитрич наказал, чтоб она обязательно вникала во все, расспрашивала у Пестуна, что к чему, потом куда легче будет управляться с новым хозяйством.
Сегодня Пестун был сильно на взводе и во все горло пел похабные частушки. Закончив куплет, он оборачивался к Степановне и подмигивал ей с пьяной откровенностью.
— Замолчи, — сказала Глаша строго.
— Подумаешь! Чего это мне молчать?
— Слухать противно.
— А ты не слухай. — Он стал спускаться с лестницы, но не рассчитал и чуть было не свалился.
— Где это ты так спозаранку? — усмехнулась Глаша.
— А тебе что? — заинтересовался Пестун.
— Пьяных не люблю, вот что.
— Подумаешь! Пьяный мужчина интересней трезвого.
Он посмотрел на Глашу скоромными глазами, повременил и, приняв решение, пошел в ее сторону. Шел он не по дорожке в обход, а прямиком, через груду кирпича и досок.
— Не подходи ко мне, слышишь! — Глаша отставила в сторону бидон и вытерла о халат руки.
— А вот захочу и подойду. Подумаешь!
— Да хватит шутковать, Семенович, — попробовал урезонить Володьку усатый плотник.
— Молчи! Сам знаю, что делаю. — Распаляясь все больше, Пестун наступал на Глашу, наклоня голову, как бугай.
— Не подходи, говорю, плохо будет!
Степановна стояла неподвижно, прищурясь, смотрела на Володьку и, когда он приблизился, дохнул на нее винным перегаром, размахнулась и отпустила звонкую пощечину. Пестун опешил. На красном от напряжения его лице пять Глашиных пальцев проступили еще более красными пятнами.
— Ах так, значит, в таком разрезе! — Он сразу протрезвел. — Как учителю, так можно, а мне нельзя!
Что случилось дальше, Глаша помнила уже плохо. Как бы во сне слышала она тревожные голоса Павловича, заведующего фермами, еще кого-то, истошный, противный крик Володьки, когда она, не помня себя от гнева, в слепой ярости, била его сапогами, топтала, пока он, закрыв руками лицо, не вскочил
