к учителю физики Василию Дмитричу, но значения этому не придавал. Что тут плохого, а тем более особенного, ну, посидели, поговорили о том, о сем два хороших человека. Но когда в разговорах стали подчеркивать, что Степановна — брошенная мужем, а у Василия Дмитрича жена в длительном отъезде, Клищенко насторожился, потому что угадал в этом рождение сплетни.
Потом произошел этот неприятный случай с Пестуном, и вот сегодня на столе у парторга появилось оставленное кем-то заявление против Степановны. Клищенко ничего не сказал об этом Анатолию Ивановичу, а решил сначала разобраться сам, что к чему, и первым делом поговорить с Глашей. Он запер бумаги в сейф и, тихонько покашливая, пошел в сторону Глашиной избы: по его расчетам, Степановна сейчас как раз должна быть дома.
Стертая надпись на воротах выделялась белым пятном, Федор Агеевич заметил его, но размышлять над тем, что оно означает, не стал, а легонько стукнул в дверь и, не дожидаясь ответа, вошел в сени.
— Живой кто есть? — громко спросил Клищенко.
Живым оказался дед Панкрат.
— А, Агеевич!.. Проходь, гостем будешь, — обрадовался дед. Он отложил в сторону недовитую веревку и первым протянул парторгу руку.
— Я, Панкрат Романович, к внучке твоей, — сказал Клищенко.
— В дому, в дому Глаша. На огороде копается… Тебе позвать?
— Не беспокойся, я сам.
Он вышел во двор, но Степановна еще раньше заметила его и уже торопилась стежкой навстречу.
— Что ж в дому не подождали, Федор Агеевич? Заходьте, — сказала Глаша. — Руки-то у меня грязные, гряды полола.
— Земля не грязь, Агафья Степановна… Здравствуй. — Он пожал ей руку. — Может, мы в садочке посидим, а? Погода уж больно хороша, под крышу и забираться не охота.
— Как вам сподручней…
Они пошли в садик по ту сторону избы и сели на скамейку.
— Выговаривать, небось, будете? — Глаша невесело усмехнулась и посмотрела Клищенке в глаза.
— Разве вину за собой чувствуешь? — Клищенко встретился со Степановной взглядом.
— Со стороны, Федор Агеевич, человека всегда видать ясней, согрешил он или нет.
— Это смотря по тому, какими глазами на человека глядеть: добрыми или же злыми, завистливыми аль доверчивыми, умными или пустыми.
— А вы какими на меня нонче глядите?
— Карими, — рассмеялся Клищенко. — Однако не будем сейчас о глазах распространяться, не за тем пришел.
— Догадываюсь, что не за тем.
Степановна вздохнула. На душе у нее было тоскливо, как бывает в ожидании чего-то, хоть и неизвестного, но заведомо плохого.
— С чего бы тут начать? — вслух подумал Клищенко.
— Вы, Федор Агеевич, не подбирайте мягких слов, я баба крепкая, выдюжу.
Клищенко смерил ее добродушным, оценивающим взглядом.
— И то верно.
Говорили они не скоро. Сначала скамеечка была в тени, потом на нее упало солнце, потом солнце переместилось еще левее, и тень соседней яблони снова легла на скамейку. Клищенко свертывал цигарки, дымил, кашлял, иногда вставлял слово-другое, а всего больше слушал.
— Теперь вы знаете, Федор Агеевич, чего я бегаю к Васе, чем там занимаюсь. Никому не признавалась, от деда, от дочки хоронилась, а вам взяла да и рассказала.
Клищенко покачал головой.
— Ах ты, Глаша, Глаша, хороший ты человек. Только одного я в толк не возьму, зачем тебе надо было этот маскарад устраивать, в жмурки играть?
— Вот и Вася так само. — Степановна подхватилась со скамейки. — Да соромно мне было, понимаете! Дочка в десятый класс переходит, а я за пятый учу. Закон Ома… Думала, не одолею…
— А как же дед твой Панкрат в сорок годов грамоте учился?
Глаша махнула рукой. — Так то ж дед! И когда это было? При царе Горохе…
— Что ж… — Федор Агеевич сделал заговорщицкие глаза. — Взвалю на плечи еще одну тайну. А насчет анонимки, не беспокойся. Разберемся.
— Спасибо вам, Федор Агеевич.
Глаша разрумянилась, повеселела, будто гору стряхнула с плеч.
— И зачем мне, Агеевич, отбивать Васю, когда ко мне мой Игнат скоро явится. Письмецо получила.
Она достала из-за пазухи уже порядком помятый конверт и протянула Клищенке:
— Почитайте, ежели интерес имеете.
— Ну, раз доверяешь… — улыбнулся Федор Агеевич.
Он пробежал глазами письмо, повертел в руках конверт и задумчиво вернул его Глаше.
— Отыскался, значит, след… Это хорошо.
— Уж так хорошо, что лучше и некуда, — сияя улыбкой, сказала Степановна. — Может, закусите, обед готов. А то разговорами сыт не будешь.
— Благодарствую, Степановна. Дома семейство ждет, одиннадцать — одного. Без меня, знаешь ли, за стол не садятся. — Он улыбнулся, представив свою проголодавшуюся ораву. — Панкрату Романовичу кланяйся, скажи, чтоб заходил.
— Скажу, Агеевич.
Она вышла за калитку проводить Клищенку, стояла, смотрела вслед и слушала, как удалялся по улице кашель.
Игнат приехал в Березовку на рассвете.
Случается же такое! Мечтая все последние дни, Глаша именно так представляла себе его приезд. Игнат соскочил с попутного грузовика, наспех пожал руку шоферу и, вскинув на плечо самодельный, из мешка, тощий рюкзак, пошел прямиком к Глашиной хате. Ноги Игнат ставил твердо, уверенно, смотрел дерзко, будто и не пропадал на стороне шесть долгих лет, а лишь отлучился на недельку другую и вот теперь воротился.
То ли крепко верила в приезд мужа Глаша, то ли по какой случайности, только в то утро стояла она у окошка и глядела на дорогу. Еще пылил вдалеке грузовик, еще только начал притормаживать, а Глашино сердце уже почуяло, забилось, точно синица в руке птицелова.
Первое мгновение она стояла неподвижно, смотрела во все глаза, как шел к хате Игнат, и лишь когда брякнула клямка, опомнилась и, как была в одной рубахе, так и бросилась за дверь навстречу.
Игнат вздрогнул, но не замедлил шага.
— Ну, принимай мужа! — с наигрышем крикнул он, оглядывая Степановну.
Глаша не заметила ни нарочитой грубости, с которой было это сказано, ни настороженных глаз, смотревших на нее с опаской. Она слышала только его голос, видела только его лицо, упрямое и дерзкое, его крепкую, складную фигуру, его руки, которые он раскрыл, чтобы подхватить ее, обомлевшую и обессилившую от счастья. Все простила она Игнату в эту минуту — его измену, свой позор, одиночество, только за одно то, что он вернулся.
Дед Панкрат встретил заблудшего родича без особой радости, в ответ на приветствие протянул торчком руку, но быстро отнял ее, будто ожегся.
— Где ж гулял стольки годов? — не скрывая неприязни, спросил он Игната.
— По разным местам судьба бросала, Панкрат Романович, — миролюбиво ответил Игнат.
— Так, видать, бросало, что и паморки отшибло, забыл, где жонка с дочкой находятся.
— Да что уж старое поминать, деду, — укоризненно сказала Степановна, по-прежнему сияя
