из армии. Чтоб музыка была все-таки…
Конечно, можно. У меня тоже была свадьба, и я тоже служил. Можно и к среде, но на всякий пожарный случай, чтобы парень напрасно не ездил, — к четвергу.
— В четверг устроит?
— Спасибо, друг!
«Женись, пожалуйста, на здоровье, — подумал Степан. Парень чем-то напомнил Степану его кореша Витьку Колесова. Такое же лицо — широкоскулое, с толстыми губами, и глаза такие же открытые, простодушные. Есть люди, в которых почему-то уверен как в самом себе, и точно, Виктор ни разу его не подвел, хотя всякое в их роте случалось. До призыва Витька работал на радиозаводе и подсказал Степану немало премудростей, до которых своим умом дойти было очень непросто. Надо, кстати, написать ему, а то сначала переписывались регулярно, а потом, особенно после женитьбы, только открыточки к празднику ему посылаю. Так что женись, кореш, на здоровье, сейчас мы только квитанцию тебе оформим».
— Фамилия?
— Конфеткин.
Очередь оживилась, зашумела.
— Конфеткин… Наверное, родители делали конфеты. Буржуи, наверное, были.
— Почему обязательно буржуи?
— А что, рабочие, что ли?
А парень на реплики никак не реагирует, моргает своими маленькими глазками, доволен, что к свадьбе проигрыватель успеет починить. Да и то верно, дело разве в фамилии, Конфеткин так Конфеткин.
Степан рассчитался с парнем. Почувствовал, как от двери потянуло холодом. Опять кто-то дверь не закрыл, а на улице сегодня двадцать один. Вообще-то морозов не было уже лет десять, и москвичи понемногу привыкли к теплой и гнилой зиме — ноль, плюс два, ноль, минус два, сыро, под ногами чавкает противная жижа из песка и соли, которыми, не скупясь, дворники посыпали тротуары. А нынче морозы держатся уже третью неделю, причем настоящие, за двадцать. Когда Степан шел сегодня на работу, то у метро остановился и замер восхищенный. Прямо напротив него в широком переулке вставало солнце, оно находилось непривычно низко для позднего утреннего часа, и очертания его были тоже непривычными: вместо круглого четкого диска солнце как бы расплавилось, растворилось в желтой магме, окрасило горизонт в яркий лимонный цвет. Глазам уже становилось больно, начали мелькать черные мушки, но Степан не мог отвести взгляда от мощных снопов света, бивших откуда-то снизу и сбоку из-за домов.
— Следующий! — поторопил он клиента.
Да, а здесь дело посложнее — «Спидола». Транзистор не новенький да еще повидал виды, не иначе как с собой его куда-то таскали — на дачу, в лес или на море, — краска облупилась, и уголок отбит. Значит, в серьезные переделки попадал.
Степан взглянул на заказчика — старичок очень аккуратный, лицо розовое, гладкое, кажется, будто он только что из парикмахерской. И когда улыбается — приятно так, предупредительно, — видны ровные, один к одному, белоснежные зубы. Чистенький такой старичок, ухоженный, а «Спидола» — хоть возьми да выброси. Странно как-то. Спросить его, что ли, об этом?
— Транзистор, извиняюсь, ваш собственный?
— Мой, мой, — с готовностью подтвердил старичок и сладко улыбнулся, словно получил большое удовольствие от этого вопроса.
— Запущенный он у вас какой-то, — буркнул Степан. Делать замечания клиентам он вообще-то не имел права, но и сдерживаться не всегда умел, если видел, как варварски обращаются люди с техникой.
— Так ведь сын у меня, — пояснил старичок с некоторым даже удивлением: странные, мол, люди, не знают даже, что у него сын. — Он и слушает. Но теперь, как сломалось это радио, попросил отнести его.
«А у самого ноги бы отсохли сходить в мастерскую, — неприязненно подумал Степан. — Конечно, ломать — не строить, известное дело».
Если же разобраться, злился он не только потому, что транзистор грязный, запущенный. Он не любил иждивенчества, а сынок этого старика наверняка был каким-нибудь охламоном, привыкшим сидеть на родительской шее.
Степан вспомнил, как стыдно было ему, когда после свадьбы чуть ли не год принимал он от родителей помощь. Вообще-то хорошо говорить — принимал, а попробуй не прими, для стариков кровная обида. У них со Светкой ничего не было своего, разве что свадебные подарки. Когда живешь дома, не замечаешь, сколько разных мелочей, всяких ложек-поварешек нужно хотя бы для того, чтобы приготовить обед. Светка тогда на дневном отделении училась, стипендии ей только на чулки да на транспорт хватало, он недавно из армии пришел, оказалось, что старые вещи уже не годятся, из моды вышли, пришлось покупать почти все новое. Но и это было бы еще ничего, если бы не снимать им комнату, не платить по тридцать рублей в месяц. Ну, сначала Степан соглашался, брал у родителей деньга, правда, отказывался для порядка, но потом договорились: в долг, дескать, а когда будет полегче, так и вернем. И как-то незаметно вошло в привычку, что родители им п о м о г а ю т. Даже понравилось это обоим — и Степану, и Светке. И даже когда Светка пошла работать, перевелась на заочное, он все равно не отказывался от родительского «займа». А на что уходили деньги? То кофточка какая-нибудь Светке понравилась, то бусы, их у нее целая коллекция уже образовалась; а к бусам опять кофточка какая-нибудь нужна особая, чтобы непременно по цвету подходила. Может, все эти вещи и не были лишними, но и обязательными они тоже не были, во всяком случае, не-ради них каждый месяц родители на чем-то экономили. И однажды, когда Светка разогналась покупать новые туфли в твердой надежде, что недостающие деньги возьмут из «займа», Степан решил раз и навсегда поломать это дело, Светка несколько дней дулась, потом, делать нечего, свыклась с мыслью, что двое здоровых молодых людей должны сами себе на жизнь зарабатывать.
Конечно, многие их ссоры и стычки шли из-за того, что не было у них собственного угла и, когда они приходили к Полине Павловне, у которой снимали комнату, ни на минуту не забывали о том, что они к в а р т и р а н т ы. Необъяснимое это было чувство: их вроде бы и ни в чем не ущемляли, Полина Павловна была женщиной спокойной, доброй и покладистой, и, глядя на нее, никак не верилось, что муж ее — директор мебельного магазина и что за какие-то финансовые махинации он был судим и отбывал сейчас три года. Она, Полина Павловна, не запрещала даже приводить — правда, не очень
