не желал.
Женившись на Даше, конечно отсечет себя от всей питерской родни. Отец — тот, пожалуй, примирится. Но мать — ни за что: «Позор!», «Деревенская девка!»
Наконец написал в Петербург о своем решении узаконить то, что уже есть. Мысленно представил себе: вот почтальон поднимается по лестнице их парадной, вот конверт в руках матери, она надевает пенсне, отодвигает листок на такое расстояние, с которого лучше видит: сын намерен заняться хирургией? Оч-чень хорошо! Сын работает в заразном бараке? Может заразиться! Мать читает… читает… и вдруг зрачки ее расширяются: «Мальчишка!!! Сумасшедший! Позовите, Даша, ко мне мужа! Слышите, Даша? Не-мед-лен-но!» Горничную тоже зовут Дашей. Безусловно, мать не уступит.
Как ни странно, но твердое сопротивление своим намерениям Сергей Сергеевич встретил… у самой Даши. Под венец? Про то и мысли у нее нет. Крайне удивляло ее упорное нежелание оформить законным браком их отношения. Девушка из Комаровки оставалась непреклонной. А может быть, права: что изменится, если поп возложит на их головы брачную корону?
Тем не менее домой он сообщил, что женился на Даше и что церковь скрепила их семейные узы. В ответ получил полное упреков письмо от матери и вслед за ним — сдержанное, отцовское поздравление. В Питере переполох. Письма матери стали приходить чуть ли не ежедневно, злые, обидные для Даши. Он ответил непочтительно, грубо, — Питер замолчал. Затем, спустя месяц, дал о себе знать коротким листочком. О Даше в нем ни слова. Так-то и лучше.
Оторвавшись от привычной обстановки, Даша ничего не нарушила в своей жизни. По-прежнему вставала чуть свет: школа, уроки, дежурства. Свободного времени выкраивалось немного. Зато по воскресеньям, когда Сергей Сергеевич не в разъездах, весь день она с ним.
Нынче зима не зима. Раз пять на день погода обманывает: то заснежит, то тает, то гололед, то снова капель. Прочный снег лег настом лишь к январю.
За дверями мороз, солнце в дымчатом кольце, на кухоньке запах березовой коры. Трещат в топке поленья, отбрасывая раскаленные угольки. На плите румянится греча. На коврике брюхом вверх развалился Колдун; не выгнать из дома на стужу.
Вместе с Дашей пришла обжитость. Привык к ее тихим шагам, ровному голосу, к скупой, незатасканной речи. Только вдвоем, а не скучно. Даже когда они молчат — разговаривают. Будь он один, никогда бы столько не читал. А теперь, с ней, даже давно читанное воспринимаешь иначе, по-новому, оно как бы очищается ее житейским фильтром. Иногда сама возьмет книгу. Не спеша, по нескольку раз, перечитывает вслух то «правильное», что совпадает с ее мыслями.
— Что ты тянешь? Продолжай, Даша.
— Не умею я бегом читать.
Увидит портреты ученых, притянет книгу поближе. Гиппократ, Ломоносов, Забелин, Мудров, Боткин… Всматривается в лица: бородатые и безбородые, лысые и длинноволосые… Разные. Разные и чем-то одинаковые. Может, благожелательством? Добрым участием к людям?.. «Врачебное учение начинать с врачевания вас самих: вашей наружности, взглядов, слов, действий, душевных свойств…» «Зная взаимные друг на друга действия души и тела, лечить душевными лекарствами, кои врачуют тело…» «Ты достигнешь той премудрости, что не будешь здравия полагать в адских только склянках. Твоя аптека будет вся природа…» «Легче предохранить от болезней нежели лечить их…» Удалить больного «от забот домашних и печалей житейских, кои сами по себе суть болезни…»
— А как удалить? — прерывает Даша. — Если, к примеру, у мужика что ни день, то печаль и забота. Может, земские доктора надумают по рецептикам денежки выдавать? Отводить хворь… А в Комарихе скотину купают, белье полощут, и из той же речушки воду пьют. Не выходит по-печатному.
На семь лет Даша младше, а подчас кажется, что с жизнью знакомит не он ее, а она его. Много ли времени прожито вместе, но что-то в Даше меняется — крепко и безоговорочно. Глаза ее не просто смотрят, радуются или грустят. В них родилась мысль. Какую титаническую работу проделывает ее мозг, чтобы одолеть, осмыслить поток новых впечатлений! Хочется постоянно объяснять, втолковывать ей то, что не до конца поняла.
Одного она никак не осилит: не осмелится сказать ему «ты». Он вроде ее и не ее.
— Чудачка, Дашурка. Понимаю, если говоришь мне «вы» в палатах или в школе сестер, но дома?.. Никак не вышибить из тебя этого… комаровского.
Чего «комаровского», не спрашивала. И даже думу отбрасывала, что он может произнести слово, которого ему не простит. Многого ему не объяснить. Не поймет, почему она отказывается уходить из хожалок; почему скрупулезно кладет — копеечка в копеечку — свое махонькое жалованье в ящик письменного стола возле докторских ассигнаций; почему отчитывается в домашних расходах — «мусорит мелочами мозги».
— Скучаешь по Комаровке? — спросил ее.
— А то как же! — Пошуровала красные уголья в топке. Жар обдал запахом большущих, не чета здешним, караваев ржаного хлеба. Вздохнула. — Тамочки теперь снег сгладил дороги, к избам не подойти. Люди тулупья повынимали.
— Не «тамочки», а там. Не «тулупья» — тулупы.
— Там… тулупы… — повторяет машинально, видимо привыкнув в школе сестер к поправкам Сергея Сергеевича как педагога.
Зборовский заметил: какое ни на есть — все «тамошнее» ей родней родного. Ужели места, где горе мыкают, дороги человеку?
Постепенно все дальше и дальше отходит от нее лапотная забитость. Пугливая, многотерпимая. А почему? Доктор загородил, защитил ее своими широкими плечами. Случись прежде, даже месяца два назад, очевидно, не осмелилась бы так вот, вдвоем, выйти на люди в город.
В «Экспрессе», куда Зборовский привел ее, Даша перехватывала язвительные взоры обывателей. Возможно, преувеличивала интерес к себе? Нарочито усмехалась — пусть примечают ее бескручинное лицо, пусть думают, будто ничто не задевает ее. В ту же минуту поймала на себе иной взгляд — два жала: дочка аптекаря. Может, зло этой барышне причинила? Может, здесь его судьба была?
— Что же вы, Сергей Сергеевич, не познакомите меня с вашей женой? — Так Арстакьян и сказал «с женой», не выразив при этом ничего такого, что могло бы смутить кого-либо из них. Сам протянул ей руку, первый из горожан, признавший Дашу. Говорил с ней как давний знакомый. Охотно, просто. И Даша не замкнулась, призналась, что в «Экспрессе» никогда не была и вообще не представляет себе, что такое иллюзион.
— Завтра жду вас у себя, — взял с них слово Арстакьян. — Никаких отговорок! Кстати, приехала моя жена. Вот такую жирнущую рыбину — усача из Саратова привезла, язык проглотите.
В гости? Даша растерялась. Не было навыка ходить по гостям. И все же пересилило любопытство, которого, как у всякой женщины, у нее не в обрез.
Все в квартире Арстакьяна показалось не явью, а продолжением вчерашней картины в иллюзионе.
