Бронзовые часы на полированной тумбочке, каждые пятнадцать минут вызванивающие музыку. Полуобнаженная девушка из мрамора. Ковры. В углу низенький столик с лампой под кружевным абажуром. Статная, с тонкими пальцами и грустными складочками в уголках губ, Августина Николаевна. Шелест ее шелкового платья. Белый костяной гребень в волосах. На столе — чашки чая, варенье и та самая рыбина, которую нахваливал Арстакьян.
Августина Николаевна, светловолосая, спокойного нрава, он — жгучий брюнет, кипяток. А в паре под стать.
Разговор вчетвером. Про всякую всячину. Арам Гургенович чудит. Вспоминает, как Тинка — так и называл жену Тинкой — варила варенье.
— Бухнула в таз с водой шесть фунтов клубники да три сахара. Варит, варит — не густеет: компот, а не варенье.
Даша смеется, на душе хорошо. Только руки прячет. На ночь смазывает их вазелином, чтобы кожа смягчалась, но нет, не быть ей такой шелковистой, как у Августины Николаевны.
Арстакьян скоблит ложечкой по дну розетки. Подхватывает размякшую ягодку:
— Что вы мне сказки сказываете, доктор. «На земском съезде много внимания уделяли медицинской помощи». «Строятся приюты для бездомных детей преступников». Лучше задайте себе вопрос, почему в России так много преступников? Кто в этом виновен?
Ягодка падает на скатерть. Августина Николаевна молча снимает ее салфеточкой.
— Россия, — продолжает он, — чем-то напоминает мне уснувшую в берлоге медведицу. Так и жди, зарычит. Не сомневаюсь, что изнанка мужицкой жизни вам, доктор, виднее. Правильно говорите: грязь, антисанитария, микробы… Но в жизни есть кое-что и позлее. Такое, которое видишь ежечасно простым человеческим глазом, а не в микроскоп.
Даша слушает внимательно, хотя не все ей понятно.
Арстакьян не унимается:
— Право, меня удивляет: отец ваш вел в Петербурге «дело семерых», а вы? В студенческие годы вас что-то волновало: сходки, высокие цели… а сегодня?
Зборовский встал: откуда он так осведомлен? Чего добивается? А сам? Что делает сам? Выручки от «Экспресса» и «Будильника» подсчитывает?
Так подумал, а вслух:
— По этому поводу вы меня и пригласили? Чтобы нотации читать?
Даша нахмурилась.
Хозяин укоризненно качнул головой и тут же добродушно усмехнулся. Попридержав ладонью плечо доктора, усадил его обратно:
— Не только поэтому. Я ясно сказал: хочу угостить усачом. Неужто не понравился? Позвал вас еще затем, чтобы ближе познакомиться. И… просить вас написать кое-что для «Будильника»! Хотя бы о сельских сестрах — дело у нас новое. Насколько известно мне, другой такой школы в губернии покамест нет. Вам близки уезд и эта школа. Вы душу в нее вложили… — подмигнул Даше, — и сердце.
— О нет, Арам Гургенович, не ждите, не напишу, — поддавшись его веселому тону, Зборовский улыбнулся. — Неужто считаете, что напечатанное в «Будильнике» кто-то принимает всерьез? Никогда я статьями не занимался. А если и попытаюсь, уверяю, ничего не получится. Увольте. Писатель из меня никудышный!
— То есть не граф Лев Толстой, не знаток русского деревенского быта Иван Бунин.
— Вот именно. Вы совсем не по адресу обратились.
— Редакции вольно самой, на свой вкус, выбирать корреспондентов. Не отказывайтесь, Сергей Сергеевич. Пусть в губернии пошевелятся, почувствуют, что мужик тоже человек.
Уступая энергичному натиску, Зборовский дал согласие.
Тем временем у Даши с Августиной Николаевной шел разговор о комаровских детишках. Корь, дифтерия, золотуха…
Глаза у Августины Николаевны сумрачны:
— Поля, леса, свежий воздух и — такой мор?
— Ничего тут диковинного. — Мыслями Даша ушла в сонную заснеженную Комаровку, в покосившиеся избы, к горемыке Проньке-дурачку. — Чему удивляться, ежели у иных матерей в груди ни капли молока… Богатые — те мамку, кормилицу подыщут, а бедные?
«Капля молока». Вот тема, которая тоже очень и очень интересует Арстакьяна:
— Дорогой доктор, было бы весьма желательно иметь ваше авторитетное суждение по поводу «капли молока».
Черт возьми, каким образом он разгадывает его замыслы? «Капля молока». Вот действительно то, о чем не хотелось бы молчать! «Капля молока» — так называют земские врачи учреждения для бедных, которые кое-где робко начинают создавать в помощь матерям, не имеющим грудного молока.
В передней Арстакьян напомнил:
— Итак, договорились, за вами две статьи: о школе сельских сестер — раз, о «Капле молока» — два.
— Вы очень настойчивы, редактор. Теперь я понимаю, как залучаете в свою газету авторов.
— Что ж поделать, приходится. Приходится заманивать то строгостью, то лаской…
Возвращаясь темными, пустынными улочками, Даша приникла головой к плечу Сергея Сергеевича:
— А вить Августина Николаевна и Арстакьян — тоже, как и мы, — без церкви.
— Во-первых, не «вить», а «ведь», а во-вторых, откуда ты знаешь?
— Сама со мной поделилась. Выходит, не обязательно?
Зима нехотя убиралась из городка. Да и плохо ли ей тут? Сугробов не убирают, они лежат на улицах до тех пор, пока не растревожит их весенняя оттепель. Ребятишкам в Нижнебатуринске раздолье — лепят вволюшку задастых снежных баб, ставят их рядком по обочинам дорог, словно злых сплетниц.
Однако весна — бывалый дворник — растопила снег. И изошли те бабы слезами, потекли вдоль улиц. С последним морозом отошел март. Галки накричали тепла. Потянул ветерок с юга, вскрылась Комариха, и во дворе не весна — сразу лето: теплынь, ласточки шныряют у самых окон.
Приехал Фомка. Он по-прежнему обслуживает комаровского фельдшера. Но восторгов по его адресу не расточает:
— Не чета Андреяну. Не того характеру: жмот. Голоштанники, говорит, в твоей Комаровке живут, что ни изба, то пустые стены да тараканы. А сам: курочку поднесут — премного благодарен, заплесневелый пятак — и на том спасибо, яичек в платочке — тож пригодится. Ничем не брезгает. Хозяйством обрастает. Бабу свою Авдотью величает «Дусёк… Дусёк…» Настоящий живоглот. Шкура! Ну да мы еще ему покажем!..
— Кто «мы»? — спросила точь-в-точь как Сергей Сергеевич Арстакьяна. Фомка пропустил вопрос мимо ушей. Поднял Дашу цепкими, сильными руками и встряхнул, как пышный букет:
— Ох, девка, какая ты авантажная стала!
— Отвяжись! — вскрикнула и испуганно оглянулась, не вошел ли доктор. — Ишь залестник выискался.
Она потчевала земляка. За обедом расспрашивала о комаровских новостях. Фомка хлебал торопливо, упрямо зачерпывал ложкой макаронинки, а те непослушно соскальзывали обратно в тарелку.
— Слышал, Дашк, ты тут… ну, в общем, у доктора… Так ежели он к тебе с плохим, откройся напрямик. Мы ему перцу зададим.
Зарделась.
— Чумовой! Жена я ему, понял?
— Венчанная?
— И все-то тебе знать надо?
Даша сбегала в погреб за квасом. Земляк. Односельчанин. Любой оттуда — нужды нет, что сбоку припека — самый близкий тебе. Потолкуешь с ним, и словно наведалась на родное пепелище. Земляк… До Комаровки рукой подать, а далеко, ох как далеко. Не семьдесят — вся тыща верст.
Когда возвратилась, застала Фомку в кухне на том же табурете: перематывал порыжевшие от дорожной пыли и пота портянки.
