уселись обедать в тени ольховых кустов, на куче травы, которую все вместе натаскали. Анна Анисимовна устроилась между Степаном и Михалиной, открыла эмалированный бидончик:
— Кто хочет попробовать моего кваса, подставляйте посуду!
— А он у тебя с толком, может развеселить? — живо поинтересовался бригадир, первым подставив под золотистую струю пол-литровую кружку.
Осушив кружку, Федор Семенович крякнул:
— Хорош! Налей-ка, Анна, еще.
— Хватит тебе, Семеныч, другим оставь, — зашумели косари, со всех сторон обложив бидончик кружками и гранеными стаканами.
Анна Анисимовна наливала понемногу, чтобы хватило всем желающим. На закуску раздала свежие, только утром сорванные с грядок, огурцы и пахнущие дрожжами, пружинящие ломтики домашнего каравая.
Тут расщедрилась и Михалина Воеводина.
— Попробуйте мои, — протянула она Степану и Анне Анисимовне поджаристые, выкупанные в топленом коровьем масле шанежки со складчатым слоем картошки. — Вчера вечером настряпала.
— Очень вкусные, — похвалил Степан, откусив шанежку.
Михалина просияла, вывалила из темной брезентовой сумки на траву зеленый стрельчатый лук, вареные яйца.
— Берите же, ешьте, — повернулась она и к другим косарям.
— У нас тоже кое-что найдется, — подмигнули те.
Вскоре на скатертях и обрывках газет выросли горки яичек, пирожков, огурцов, сала, домашнего и магазинного хлеба. Невозможно было разобрать, где свое, а где чужое. Да сидящие и не разбирали. Каждый брал все, что хотел. Даже муж и жена Стряпунины, известные в деревне своей скупостью, немного понаблюдав и поразмыслив, оставили облюбованное место под развесистой ольхой, в сторонке, и присоединились к остальным.
Настя и ребятишки-коновозчики сидели шагах в тридцати, на нескошенной траве, под солнцем. У них было свое застолье. Правда, поскромнее, но тоже с яичками, огурцами, шанежками, бутылками с молоком. Настя что-то рассказывала облепившим ее мальчонкам. Лишь иногда она поворачивала голову и бросала взгляды на Степана, Анну Анисимовну, Михалину.
За застольем взрослых возник разговор о Москве. Все ближе пододвинулись к Степану с вопросами, что там да как.
— Мне больше всего запомнилась одноглазая камбала, — засмеялся Степан. — С каким аппетитным хрустом, особенно перед стипендией, уминали ее студенты!
— Ты-то, Степан Архипович, небось не едал ту рыбу одноглазую, — встрял в разговор Федор Семенович, распаренный от духоты и полутора кружек налитой из бидончика Анны Анисимовны медовухи. — Мать тебе каждый месяц переводы посылала. А деньги в деревне, сам знаешь, с по́том достаются. Много пришлось ей помучиться, уж я-то знаю.
— Верно, Анисимовна молодец!
— Себя не жалела.
— Зато ты, Степан, вон каким молодцом стал! — шумно заговорили вокруг.
От таких речей Анна Анисимовна совсем смутилась.
— Будя вам, — отмахивалась, а сама украдкой глядела на сына и замечала радостно и ревниво, как любуются им мужики и бабы.
— Теперь тебе, Степан, женой только осталось обзавестись, — пробасил один из косарей, Кондратий Михайлович Прокопьев, рослый старик в черном картузе с ломаным, дуговидным козырьком, почти до самых глаз заросший густой пушистой бородой. — Мой совет: бери нашу, марьяновскую. Девки у нас здоровые, пригожие и к любой работе привычные.
Тут зашевелилась молчавшая доселе Михалина.
— Разве деревенская, колхозница, ему приглянется? — насмешливо покосилась на Степана. — Ему интеллигентных барышень подавай. Недаром по приезду к учительнице Насте сразу повадился.
«Не укажешь, с кем Степке быть. Ежели начать считать твоих ухажеров, пальцев на всех не хватит». Анна Анисимовна собралась высказать это Михалине, с досадой отодвинулась от ее пышущего жаром бока, но тут снова заговорил Кондратий Михайлович:
— А по мне, Степан не ошибся в выборе. Анастасия всем взяла: собой видная, умная, обходительная. И жизнью не балованная, без отца и матери в детдоме росла. Такая для семьи — золото истинное.
— Чё с ее родителями-то случилось? — Анна Анисимовна, первый раз слышавшая о детдомовской жизни Насти от сына, повернулась к нему.
Степан не отозвался, он смотрел куда-то на луга.
— Погибли родители Анастасии, — ответил, кашлянув, Кондратий Михайлович. — Ехали осенью, в гололед, в областной центр, на каком-то мосту через Ужву машина перевернулась. А перила на мосту были деревянные, не выдержали… Так она и осиротела.
Наступило молчание. Бабы, вздыхая, смотрели на ольхи, думая о чем-то своем. Мужики дымили папиросами и самокрутками. Только Михалина продолжала насмешливо щурить глаза.
— А ты откуда про учительницу все разузнал? — повернулась она к рассказчику, играя бусами. — Уж не похаживаешь ли к ней сам?
Косари зашевелились, хохотнули, глядя на растерянно замигавшего старика.
— На языке бы твоем литовку править. Тьфу! — Кондратий Михайлович выплюнул с досады только что занявшуюся огнем самокрутку и снова полез в карман вельветовой куртки за кисетом.
Анне Анисимовне надоело зубоскальство сидящей рядом вдовы: «Вовсе стыд потеряла бабенка. Опосля накажу Степану, чтобы подальше от эдакой змеи держался». Оттирала и оттирала она плечом Михалину, глядя на Настю за соседним застольем, среди ребятни. Когда образовался проход между ней и Михалиной, Анна Анисимовна приподнялась, крикнула:
— Наста-асья, пойди-ка сюды-ы!
Мужики и бабы повернули головы в Настину сторону, будто только сейчас заметили ее. Настя не откликнулась, сидела среди ребят, не спуская с них глаз.
А Михалина, воспользовавшись моментом, проворно соскочила с неудачного места рядом с Анной Анисимовной и пристроилась к Степану с другого бока, тесно прижавшись к нему плечом.
— Нехорошо, нехорошо делаете, — проворковала, прикрыв глаза. — Забываете своих, марьяновских.
Степан отодвинулся от нее, встал и сказал, глядя на всех:
— Здесь недалеко Настя, ее ученики. Зачем эти разговоры о ней?
Степан поднял свою литовку и пошел, шурша кожаными плетенками, по стриженому участку прямо к соседнему застолью. Ребятишки уважительно, с любопытством глазея на него из-под кепчонок, отодвинулись, высвободили Степану место рядом с Настей.
— Ну как, мальцы, не обижаете в школе Анастасию Андреевну? — послышался голос Степана.
— Не-ет! — ответил ребячий хор.
И тут же зазвенел смех Насти.
А за этим застольем мужики и бабы молчали, опустив глаза. Анна Анисимовна хмуро покосилась на кривившую губы Михалину Воеводину: «Балаболка окаянная, перцем бы язык твой завязать!»
— Будя рассиживаться, — сказала Анна Анисимовна косарям, поднявшись с места. — Страдовать пора.
И шагнула с вилами к травяным валкам.
Все за ней послушно встали, будто Анна Анисимовна была тут за главного. Мужики принялись точить литовки, а бабы, сложив в сумки и сетки остатки еды, стали вспушивать вилами примятые валки.
На луг ливнем хлынули комары, напоминая вызваниванием о наступлении вечера. Низко опустившееся солнце светило между ольховыми стволами, окрашивая их в красноватые тона. От Селиванки потянуло прохладой. А литовки на лугу все еще свистели, укладывая валки из густого, пахучего разнотравья.
— Председатель едет! — прокатился по лугу голос кого-то из мужиков.
Все почти разом выпрямили спины и, опираясь на черенки литовок и вил, посмотрели на проселок. Будто голубая лодка-моторка по желтой
