за своей лопатой, – посоветовал Авдеев. – Молод еще замечания делать!
И долго еще говорил Авдеев о людях, которых медом не корми, а дай им только поглазеть по сторонам, но земли на свою лопату стал брать заметно больше.
Из лесу несли столбы и жерди. От ближней сгоревшей избы на куске рогожи, как в санях, трое бойцов везли кирпич для печи. Добычливый санитар Кузьмишкин тащил колено жестяной трубы, бережно прижимая к боку другой рукой целехонькую оконную раму. Солнце то и дело вспыхивало на чистом стекле, и юркий солнечный зайчик неотступно следовал за Кузьмишкиным. Рама все норовила выскользнуть, и зайчик, играя, то отбегал проказливо в сторону, то стремительно кидался к длинным ногам санитара.
Группа плотников под руководством Миронова начала тесать балки для крыши. Болезненно морщился Миронов, слушая тупые чавкающие удары выщербленных топоров. Не выдержал смоленский плотник, сунул топор за пояс, пошел в деревню искать точило.
Вызвавшийся класть печь тихий, незаметный Качанов отогревал на костре мерзлую глину, приготовлял раствор в двух немецких касках. В углу землянки Гребенюк самозабвенно рубил гвозди из проволоки. Кто его знает, о чем задумался бывший кузнец, но только Авдееву, попросившему у него бумажки на закрутку, пришлось во второй и в третий раз повторить свою просьбу, пока Гребенюк услышал его.
– Ты, разом, не оглох? – удивился Авдеев.
– А? Что? Бумажку? – встрепенулся Гребенюк и, протягивая Авдееву мятый газетный листок, виновато улыбнулся.
К обеду крышу перестлали полностью, оставалось только засыпать землей.
Качанов долго усаживался, начиная класть печь. Работал он с той особой четкой неторопливостью, которая присуща всем настоящим мастерам. Когда Качанов протягивал руку к кирпичу – казалось, тот сам прыгал ему в пальцы. Пока он нес кирпич к кладке, другая рука сама собой, без видимого участия мастера, зачерпывала жестяной самодельной кельмой раствор из каски и размазывала его ровным слоем. Кирпич опускался на смазку и сразу, без правки, ложился точно на свое место, приобретая такой вид, будто всю жизнь только и мечтал, чтобы лечь именно на это, уготованное ему Качановым место. А когда печник легонько ударял болтом, заменяющим ему молоток, по кирпичу, тот сейчас же незамедлительно кололся и на половинки, и на четвертушки, как мастеру было угодно.
Проведав, что Качанов творит чудеса, весь взвод собрался в землянке вокруг печи, которая вырастала на глазах.
Работал Качанов молча и только один раз бросил подручным Боровикову и Крутицкому, замешкавшимся с подноской кирпича, каким-то новым для всех, повелительным голосом хлесткое слово:
– Шевелись!
И все как один с возмущением глянули на провинившихся подручных, и никто не удивился, что Боровиков, не дающий никому спуска, на этот раз промолчал.
– Ты, Качанов, и в самом деле печник! – с уважением сказал Авдеев и вдруг до боли ясно ощутил превосходство Качанова над собой – беспокойным, неуживчивым человеком, не знающим толком ни одного ремесла, исколесившим за свою жизнь всю страну и нигде не нашедшим себе места. – До войны где работал?
– На Магнитке, огнеупорщиком, – не сразу ответил Качанов.
И все словно заново увидели его и подивились, как это они раньше не замечали, какой Качанов ловкий и полезный человек. А Авдеев пожалел даже, что зря сегодня утром обругал Качанова, когда при получении завтрака тот нечаянно толкнул его под руку.
– Не знал я, что он такой мастерущий! – оправдываясь перед самим собой, смущенно пробормотал Авдеев, а вслух, чтобы Качанов не сердился на него за утреннее, сказал громко: – Золотые руки!
– Руки-то руками, – подхватил Боровиков, опуская на пол стопку кирпича и вытирая потный лоб. – Только нечего было на такую махину размахиваться: кирпич на исходе.
– А ему до самого верху кирпичную трубу тянуть совсем без надобности, – догадался Авдеев. – Дальше можно железное колено пустить, еще быстрей нагреваться будет! Так ведь, Качаныч?
Мастер молча кивнул головой.
– Сам-то из каких краев будешь? – не унимался Авдеев, гордый тем, что все были свидетелями его догадливости.
– Воронежский я, – суховато ответил Качанов, которому всеобщее внимание начало уже надоедать.
– Проезжал я у вас… Как же, местность знакомая! – оживился Авдеев, наивно радуясь тому, что побывал в тех краях, откуда был родом такой знаменитый печник.
Строгий рокот моторов в небе ворвался в мирную беседу: звено советских бомбардировщиков шло на бомбежку. Знакомый привычный звук разом напомнил о близком фронте, о войне, которую бойцы второго взвода, приохотившись к мирной работе, не вспоминали уже целых полдня.
– Дадут наши немцам чёсу! – сказал Крутицкий.
Сверху кирпичной кладки магнитогорский огнеупорщик вмазал чугунную плиту, добытую расторопным Кузьмишкиным, и стал прилаживать жестяную трубу.
– Оце гарно! – одобрил Сероштан, большущей пятерней своей провел по плите и облизнулся, предвкушая грядущие чаепития.
Авдеев принес охапку дров, и, как только Качанов закрепил трубу, печь затопили. Толстая витая струя дыма поползла из-под неплотно прикрытой дверцы топки.
– Н-да, дымит… – разочарованно сказал Авдеев.
– Разве это дымит? – накинулся на него Кузьмишкин. – Дымок только маленько пошаливает!
Однако, глотнув расшалившегося дымка, санитар поперхнулся и закашлялся. Дым густо валил из всех печных щелей. Вскоре затянуло всю землянку, трудно стало дышать. Избегая смотреть на Качанова, словно тот обманул их, все смущенно топтались на месте, кашляли, чего-то ждали.
– Должно, дрова сырые, – предположил сердобольный Кузьмишкин, и все обрадовались, что причина найдена и Качанов тут не виноват.
– А вы хотели, чтобы Авдеев сухих дров принес? – спросил абхазец Юра Бигвава.
– Дрова здесь ни при чем, – тихо сказал Качанов. – Дайте кладке прогреться, тогда увидите. А при первой растопке свежая печь всегда дымит, такая у нее… – Он остановился, не находя нужного слова.
– Внутренняя секреция? – подсказал санитар Кузьмишкин.
– Вот-вот, вроде этого, – согласился Качанов.
Он не ошибся. Разогревшись, печь перестала дымить и загудела ровным солидным басом. Дым из землянки быстро вытянуло. Железная труба смугло зарумянилась, наливаясь жаром. Тесный круг бойцов у печки стал почтительно расступаться. Все распахивали шинели, даже известный мерзляк Юра Бигвава отстегнул крючок на вороте. И каждый, как умел, выразил свое восхищение.
– Да уж, действительно, секреция у нее подходящая! – сказал старший сержант Кошкин.
– Домовита! – изрек Черных, потирая колени. – Ух, домовита!..
– Хорошая печь в землянке – все равно что жена для семейного человека, – философски провозгласил Боровиков и ткнул Крутицкого в бок, намекая на санбатовскую Марусю, которой пулеметчик нещадно дразнил своего молодого приятеля.
– Ну и гудит! – подивился Сероштан. – Что твой паровоз… Ей сейчас дай колеса – она нас всех вместе с землянкой до самой Полтавщины довезла бы!
Качанова хлопали по плечу, и те, кто недавно усомнились в нем, хвалили его теперь особенно рьяно. А скупой Авдеев расщедрился и угостил огнеупорщика трофейной сигарой с золотым ободком, известной
