Слово свое менять не будем: не торговцы какие-нибудь!..
Ивану Васильевичу стало стыдно, что он подбивал человека на бесчестный поступок. Он поскорее лег спать, а на другой день чуть свет, не дожидаясь завтрака, выехал в обратный путь.
На полдороге Ивану Васильевичу попались сани из первомайского колхоза. Мешки с картошкой были укрыты соломой. Знакомый ездовой приветственно помахал трехпалой рукавицей. Иван Васильевич отвернулся и изо всей силы стегнул гнедую кнутом.
Вблизи родной деревни председатель догнал на дороге Кочеткова. Его бригада возвращалась с поля, где переставляла щиты снегозадержания.
– Как желуди? – спросил Кочетков, вспрыгивая на сани. Бригадир отвернул кошму – ту самую, которую Иван Васильевич предусмотрительно захватил с собой, чтобы на обратном пути не поморозить желудей, ощупал мешки с зерновыми отходами и протяжно свистнул: – Не горюй, Иван Васильевич, будут желуди!
– Из снега вылепишь? – сердито спросил председатель.
– Я вчера разговаривал по телефону с районом. Одолела охота услышать голос командира роты, помните, я о нем рассказывал?
– Нашел время фронтовыми воспоминаниями заниматься! – фыркнул Иван Васильевич.
– Командир роты теперь директором лесхоза работает, – с достоинством сказал Кочетков. – Я ему разъяснил, как мы тут насчет желудей бедствуем, а он говорит: «Приезжайте ко мне, в лесу с прошлого года много желудей осталось. Как только снег сойдет, можно собирать. Они в листве лучше, чем на складе, сохраняются…» Лейтенант по телефону целую лекцию прочитал, как желуди собирать. Главное, не повредить ростков. А при перевозке переложить желуди листьями или мохом – и потом поскорее в землю садить, – будут расти за милую душу!.. Я уже советовался с Дарьей Мироновной. Она думает за желудями девушек с Ганей Огурцовой послать. Говорит: «Пусть работают по специальности, привыкают к лесу». А по-моему, нечего девчонку в такую даль отправлять. Это она только здесь бойкая, а там растеряется среди чужих людей!..
Председателю на миг припомнилась рыжая дубовская кошка, и он еще раз дал себе зарок не обращать в будущем внимания на стариковские приметы.
У почты Иван Васильевич остановил лошадь. Он послал телеграмму с оплаченным ответом в районное село, в адрес лесхоза. Сообщал, что представитель их колхоза выезжает в лесхоз немедленно, а пока просил забронировать за ними участок дубового леса с лучшими семенными желудями.
– Немедля зови ко мне Ганю Огурцову! – весело сказал Кочеткову председатель, выйдя на крыльцо почты. – Ехать придется ей.
«Достарался с этими желудями на свою голову!» – мрачно подумал бригадир и очень внимательно посмотрел на почтовый ящик, словно прикидывал, не узка ли его щель для писем, которые он будет писать невесте, когда та уедет собирать желуди.
– Что нос повесил? – спросил Иван Васильевич. – Смотри веселей. Как только вернется Ганя из командировки, сыграем свадьбу. Я весь свой председательский авторитет пущу в ход, уговорю ее поторопиться!
Кочетков отвернулся от почтового ящика, повеселевшими глазами глянул с высоты крыльца на деревню.
Дружно дымили печные трубы. В розовеющем вечернем воздухе прерывистые оранжевые облака дыма низко стлались над крышами – к потеплению.
Пылаев неторопливо шагал по пустынному и гулкому институтскому коридору. Знакомый устоявшийся запах щекотал ноздри. То была неповторимая смесь прочного, невыветриваемого запаха химических реактивов, отсыревшей штукатурки и отдающей мышами лежалой бумаги. Так пахнут только старые учебные здания.
Грустный и немного торжественный, Пылаев заглядывал в свободные от занятий аудитории, молча стоял там, прощаясь. У витрины объявлений Пылаев нагнулся, поднял с пола выпавшую кнопку, выровнял покосившийся листок, извещающий, что консультации по диамату переносятся со вторника на четверг, и до отказа вогнал кнопку в доску.
Четверть часа спустя Пылаев был уже в институтском парке. Ноздреватый снег грязно белел в ложбинах и кустах, жирно лоснились запотевшие на солнцепеке аллеи. Под тонким слоем липнущей к сапогам грязи подошва угадывала твердую мерзлую землю. Заношенной спецовкой выглядела старая хвоя елей. Голые ветви лиственных деревьев чернели той яркой и влажной чернотой, какая бывает перед набуханием почек.
Пылаев обошел все аллеи неуютного парка, словно искал там что-то давно утерянное. Потоптался возле березы, рассматривая порыжевшие царапины надписей, и, выждав, когда никого не было поблизости, приложился щекой к чистому холодному стволу. А в дальнем глухом углу парка, у низенькой, решительно ничем не примечательной скамеечки, Пылаев выстоял добрых десять минут и даже шапку зачем-то снимал с головы.
Потом он переходил из одной комнаты общежития в другую и пожимал руки подряд всем студентам – знакомым и незнакомым. Первокурсники почтительно смотрели на Пылаева и старались как можно крепче сдавить руку, чтобы он знал, что они тоже взрослые. Те из них, кто хоть немного был знаком с Пылаевым, называли его по имени и при этом поглядывали по сторонам, проверяя, какое впечатление произведет на других эта их неожиданная близость к инженеру Пылаеву. Студенты старших курсов держались так, будто они каждый день прощаются с новоиспеченными инженерами и это им порядком уже надоело. Они величали выпускника небрежно «Пылаичем», руку жали непринужденно и независимо, чтобы всем ясно было, что Пылаев не очень-то далеко ушел от них: через год-другой они сами будут такими же инженерами.
Наконец и с этим было покончено. Одетый по-дорожному, Пылаев стоял посреди своей комнаты и в последний раз созерцал ее стены, до мелочей знакомые, надоевшие, как платье, из которого вырастаешь, а сейчас неожиданно милые. Ощущение утраты вошло в Пылаева, стало шириться, пока не заполнило его целиком.
Так почему-то постоянно бывало с ним: даже покидая сырую фронтовую землянку, где довелось прожить каких-нибудь два-три дня, он жалел уже ее, словно частицу себя оставлял в этой землянке. «Всегда так, – подумал он, – с одним прощаемся, другому идем навстречу. И всю жизнь так – перегон за перегоном». Пылаев был транспортником и часто мыслил привычными терминами.
Он уже взялся за чемодан, но вдруг остановился в раздумье. Появилось то смутное, беспокойное чувство, какое бывает, когда кажется, будто что-то забыл сделать, а что именно – никак не можешь припомнить. Пылаев обвел комнату глазами внимательно и придирчиво. Чернильное пятно на полу, похожее на голову профессора теоретической механики, карта Союза на стене с густо исколотой булавками широкой полосой недавних фронтов, гвоздь в потолке, до которого весной солнце доходит ровно в восемь часов утра… А где будильник?.. Ну конечно, будильник! Как мог он забыть о нем!..
Пылаев перерыл все тумбочки и в одной из них, под пыльным ворохом конспектов, отыскал старый, помятый будильник. Много людей разбудил он на своем веку. Пылаев купил будильник еще до войны, и тот не один год верой и правдой служил ему.
Несмотря на свой неказистый вид, звонил
