ты, Вася?
— Возможно… даже наверняка. — Василий Дмитрич задумался. — Но если рассуждать по-твоему, то и мне можно спокойно бросить школу и уехать, ну, скажем, в Закавказье. Там и мандарины растут, да и работа, конечно, найдется… И Федору Агеевичу было б неплохо сменить климат. И наши школьные выпускники тоже не прочь бы разлететься по всей стране. — Василий Дмитрич посмотрел Степановне в глаза. — А как же тогда здесь, в Березовке, Глаша? Что станет с нашим селом, с колхозом, если все вот так снимутся с места, сбегут попросту?.. Я понимаю, если б ехала ты на целину, на большую стройку… А то куда? За «рябчиками»!
— Значит, думаешь, не поддаваться? — Степановна подняла на него усталые глаза.
— Конечно, Глаша! — Василий Дмитрич оживился. — Стой на своем! Ты же крепкая, умная… Попробуй переубедить Игната…
— Его переубедишь… — горько усмехнулась Глаша.
— Ты да не сможешь! — уже почти весело бросил Василий Дмитрич.
— Не тот стал Игнат, Вася…
— Занятий ни в коем случае не оставляй. Экзамен надо сдать на отлично…
— Не до экзаменов теперь! — Степановна безнадежно махнула рукой. — Я и забежала к тебе сказать, что, наверно, не приду больше. Что б не ждал… Может, сама как-нибудь перебьюсь.
Василий Дмитрич помрачнел.
— Поступай, Глаша, как считаешь нужным. Но… Такая хорошая мечта у тебя была, и вдруг все одним ударом… Жалко, очень жалко.
— Ты меня не жалей, — усмехнулась Степановна. — Не люблю, когда меня мужики жалеют.
Возвращалась она почти бегом, не разбирая дороги, лишь бы скорей попасть домой. Вдруг воротился Игнат да спросит, где пропадала до такой поры? Что ответишь?.. Потом пришли в голову другие трудные думы. Прав Вася, зачем ехать? Куда? И деда в приют подкинуть… Кошка уйдет из дома, и то жалко, а тут не кошка — дед!
За этими мыслями Глаша не заметила, как выросла на ее пути Покладчиха.
— Здравствуй, Агафья Степановна, — прогнусавила она, растягивая слова. — А я гляжу с бугра — из учительской кватеры выходишь, ну и подождала, чтоб иттить вместе.
Глаша почувствовала, как от страха и ненависти у нее захолонуло сердце.
— А ну брысь с дороги, сыщица проклятая! — крикнула она в голос. — Да я тебя за такое!..
Покладчиха испуганно шарахнулась в сторону.
— Что ты, милая, разве ж я непотребное тебе что сказала? Посоветовать хотела, как от муженька твой же грех сокрыть. Пособить хотела.
— Помолчи! — крикнула Глаша. — Не нуждаюсь я в твоей подмоге. У самой голова на плечах есть.
Не оборачиваясь, она побежала дальше, подгоняемая гнусавым бормотанием Покладчихи. Будь что будет, только бы скорей домой, к Наташке, к деду…
Игната дома не было.
Не появился он и на второй день, и на третий. В другое время Глаша бы волновалась, не находила себе места, а теперь вроде бы и радовалась этой передышке: боялась грозы.
Она даже раз-другой заглянула в учебник, — привыкла все-таки! — а днем не выдержала и подошла к монтажникам.
Доильная установка уже поднялась во весь рост, расползлась по стойлам прямыми косами молокопроводов. «И все это оставить, кинуть», — опять с горечью подумала Степановна.
А тут еще подлил масла в огонь Клищенко:
— «Крестник» твой, Пестун, совсем сбежал… «Лечиться» в город поехал. — Он перешел на шепот. — Теперь, хочешь не хочешь, на тебя одна надёжа.
— Надёжа ненадежная, — вздохнула Глаша, но Клищенко сделал вид, что не заметил этого.
— Мужик-то как, небось, отдыхает с дороги?
— Куда там, — протянула Степановна. — По делам в город поехал. Сказал, на несколько дней… Это, чтоб я не тревожилась…
— Понятно…
— Поговорили б с ним, Федор Агеевич.
— Непременно, Степановна. С новым человеком всегда интересно поговорить.
Зажав в тиски деталь, Клищенко плавными взмахами касался ее напильником, чуть поддавался корпусом вперед, когда вперед шла рука, и так же легко отступал обратно.
— Давно не слесарил, — сказал Федор Агеевич. — Увижу Пестуна, обязательно поблагодарю.
…Панкрат тую ночь, часом, не у вас ночевал? — спросила Степановна.
— У нас… А что?
— Наболтал, небось, всякой всячины…
Клищенко добродушно усмехнулся.
— С каких это пор Панкрат Романович у тебя болтуном стал?
Глаша так и не поняла, жаловался парторгу дед на Игната или же воздержался по своей стариковской гордости.
Она была на ферме, когда туда прибежала соседская девочка Дуня лет десяти. Дуню всегда посылал дед Панкрат, если случалось что-либо очень спешное.
— Никак за мной, — растревожилась в предчувствии Степановна.
Так и оказалось.
— Тетя Глаша, — залепетала девочка запыхавшись. — Дедушка велели вам быстро домой идти… Дядя Игнат стекла в хате побили… Дуже злой приехали. И Покладчиха там, и Пестун.
Степановна побледнела.
— Я отлучусь, Федор Агеевич, — сказала она тихо.
— Ну, ну, иди. — Клищенко посмотрел на нее. — Может, вместе?
— Не надо, Агеевич… Одна справлюсь…
— Ну, ну.
Кашляя сильнее обычного, парторг стал торопливо складывать инструменты.
Глаша сперва шла, потом не выдержала и побежала. Побежала и Дуня. Она на несколько шагов обогнала ее и так все время держалась впереди, то и дело жалостливо и с интересом оглядываясь и улыбаясь Глаше ободряющей, слабой улыбкой.
Еще издали Степановна увидела возле своей избы, на другой стороне улицы, небольшую толпу зевак, с интересом глазевших на выбитые окна. Оттуда доносился плач Наташки, визгливый фальцет деда и заглушающий все это наглый голос Игната.
— Да я тебя, лапотника, за такое…
Глаша перешла с бега на быстрый шаг — пусть никто не думает, что она испугалась, — поправила растрепавшиеся волосы и, не глядя на зевак, рванула на себя калитку.
— А ну ударь! — Степановна увидела, как дед Панкрат бочком подскочил к Игнату и дернул рукой ворот своей рубахи.
Игнат зашелся пьяным, противным смехом.
— Да я на тебя только плюну, так ты сразу у бога на том свете очутишься. От плевка. Понял, лапотник? — Он сгреб в кулак дедову рубаху.
— Не смей деда бить! — крикнула с ходу Глаша.
Игнат недоуменно остановился, отвел от Панкрата тусклые глаза и увидел жену.
— А, явилась… законная.
Он сразу потерял всякий интерес к деду, оттолкнул его плечом и угрожающе двинулся к Глаше.
— Где по ночам шляешься, сука?! К учителю спать ходишь? — Игнат замысловато выругался и наотмашь ударил Глашу.
— Делай раз! — одобрительно рявкнул Пестун.
Глаша не вскрикнула, не заплакала, только пошатнулась и закрыла от стыда лицо ладонями.
— Не тронь мою мамку! Слышишь? — чужим голосом крикнула Наташка, но отец не удостоил ее и взглядом.
Искаженное брезгливой гримасой красивое лицо Игната стало безобразным. На минуту он смолк, и в наступившей напряженной тишине было слышно лишь его тяжелое дыхание да чавканье Пестуна, наклонившего над столом отяжелевшую голову.
— Люди! — крикнула
