Мария молча долго разглядывала. Может быть, этот, в пиджаке, и есть тот рыжий солдат, а может, нет… А вот мальчик, лупоглазый, похож, кажется… да, похож на этого рыжего…
— Зачем она мне? Отдай ты ему поскорей!
Чего он добивается? К чему подъезжает? И так все нарастает страх ожидания надвигающейся последней беды. А тут еще этот, проклятый, привязался. Опять ждать, ждать, жить под прицелом…
Но ждать пришлось недолго.
Исчез, пропал мальчишка Янка. Мария встретила его бабку, та прошла мимо деловито, озабоченно, едва кивнув. Нет, ничего там не случилось у них страшного. Исчез, и все.
Все как будто оставалось на своих местах, но все уже сдвинулось, пошло, неслось куда-то…
По вечерам солдаты, как всегда, пили в трактире и орали песни, но как-то не так: громче, торопливей, разухабистей.
Гудели тяжело груженные грузовики, уходившие колоннами, — их стало гораздо больше.
Гнали в спешке толпы людей — иногда одних мужчин, а то женщин, детей и стариков.
Между собой жители городка почти не разговаривали, но все каждый день узнавали, что фронт покатился, ушел на запад, а они здесь остались пока в стороне.
Самолеты («Это советские!» — радостно шептались люди) пролетали высоко над городом и уходили на запад, точно им дела не было до этого городишка.
Рано утром пригнали толпу женщин с детьми и стариков, повели к станции железной дороги. На другой день к вечеру их пригнали обратно, на площадь у церкви. Конвоиры были злые и усталые как черти, — они надеялись, что всех отправят на поезде и они наконец отвяжутся от этого еле живого, спотыкающегося люда.
Комендант, которого только что, не повышая голоса, монотонно, оскорбительно бесстрастно отчитали по телефону за то, что он пропустил «стадо каких-то угоняемых жителей» на железнодорожную станцию, в то время когда ему должно быть известно: вагонов не хватает для армейских перевозок, и которого отнюдь не бесстрастно, на все голоса ругали командиры колонн, потому что «эти идиоты конвойные загородили проезд и место стоянки на площади», взбешенный, вышел на крыльцо. К нему подбежал бургомистр, вскидывая на ходу руку к козырьку штатской фуражки.
— Ключа, к сожалению, еще пока нет! — отрапортовал бургомистр. — Он у сторожа, это точно, его видели только что, он копал могилу, а сейчас его нету, сию минуту найдут, приведут.
— Четверть часа! Больше не жду. Стойте здесь.
— Слушаю, господин комендант. Может быть, взломать?
Комендант ничего не ответил, только заметил время по часам. Что будет через четверть часа, он и сам не знал.
Он дал этот срок потому, что был уверен: в таких случаях именно так и делается и это выглядит внушительно. Он стоял у всех на виду, как надо было стоять, бесстрастно, неумолимо, непоколебимо, и с презрением думал о начальнике, который его отчитывал по телефону. Он давно уже жил своим презрением. Он презирал русских, евреев, латышей, поляков. Он презирал своих солдат. Свое начальство. Презирал удачливых выскочек. Презирал неудачников, каким был сам. Только одних он презирал с завистью, других с отвращением, некоторых равнодушно, а иных презирал яростно. Самого себя он тоже презирал, но терпимо, снисходительно, как раз настолько, насколько нужно, чтоб еще можно было жить.
Он стоял и ждал ключей, хранившихся у церковного сторожа, который в эту минуту смирно лежал в выкопанной им самим могиле, куда со страху залег, едва увидев полицаев, с криком бегущих по кладбищенским дорожкам.
Наконец показался полицай, он тащил за собой какого-то человека.
— Вот он!.. — закричал, подбегая, полицай. — Я привел!
— Так точно!.. — перебивая и вырываясь, кланялся человек. — Я сейчас же поспешил!
Бургомистр мгновенно объяснил: этот человек, слесарь, предлагает свои услуги открыть оба замка от церковных дверей — что с паперти и от внутреннего входа в саму церковь. Инструменты при нем.
Замки гулко звякнули железными щелчками по два раза и сдались. Слесарь, щеголяя своим мастерством, приоткрыл двери и приглашающе поклонился.
Его отпихнули в сторону и окриками начали загонять толпу в церковь, освобождая тесную площадь с ее старинным, еле брызгающим фонтаном.
Люди поднялись с мостовой и потянулись к широко распахнутым церковным дверям, стали подниматься по ступенькам.
Грязь, обрывки бумаги, две-три кучи тряпья, плоские и пыльные, остались на площади. Когда на них надвинулись с руганью конвоиры, разглядевшие седые волосы и ситцевые платья лежавших, те не испугались, не встали, безмятежно остались лежать, как лежали, их уже нельзя было никуда загнать, запереть, вести.
Комендант стоял и бесстрастно наблюдал, как, зацепив железным крюком, трупы уволакивают.
А на площадь сейчас же стали въезжать грузовые машины с солдатами.
Мария добралась до дому боковыми переулками, через чужой, заброшенный сад, по лугу. Захлопнула, заперла за собой дверь.
Манька ждала ее с нетерпением, чем-то озабоченная до того, что не отвечала на поцелуи, даже отталкивала от себя мать…
— Детка моя, родная, Манечка, тут! Цела, здорова, невредима.
А детка сердито отпихивается:
— Ты погоди, а то я забуду… Вот чего: ты никуда отсюда не уходи. Не смей уходить. Поняла? Ну вот, сказала.
— Кто это тебе сказал?
— Сиди тут со мной, а то плохо будет. Очень плохо, вот и все.
— Нам нельзя выходить?
— Сказала тебе. А чего поесть принесла?.. Давай скорей, есть хочу!
Мария медленно развернула узелок с холодной картошкой и хлебом, стала крошить мелкими кусочками ломтик сала. Манька тут же натыкала их на вилку и отправляла в рот.
Значит, началось. Дошла и наша очередь: никуда не уходить, сидеть тут и ждать, пока за тобой не придут.
Может быть, Янка проговорился? Манька проболталась, что они нездешние, что отец в армии? Да едва ли она это сама-то понимает… Так почему меня?.. А почему других? Нипочему.
Припав к косяку окна, она видела, как по двору проходят солдаты, нестройно, неторопливо, почти не разговаривая. Без шуток и смешков, как было еще недавно…
Вот у ворот уже только двое остались — тот самый долговязый фриц, который с Манькой заигрывает, и еще один — тонконосый, щекастый, с квадратным подбородком, всегда до того черным от пробивающейся грубой щетины, что казался бородатым.
Он стоял, позевывая, и потягивался, потирая поясницу, потом с размаху хлопнул рыжего по плечу, видно приглашая идти вместе. Тот не двинулся, остался сидеть.
Махнув рукой, черный ушел один. А этот не уходит… Чего-то ждет.
Вдруг недобрая догадка кольнула в сердце, и Мария быстро спросила:
— Да кто тебе говорил-то? Чтоб не уходить? Что плохо будет? Он?
Манька с полным ртом подошла к окну, прижимаясь щекой к стеклу, заглянула, равнодушно буркнула «угу» и вернулась к столу подбирать крошки с тарелки.
Губная гармошка дурашливо пиликнула туда-назад: п-л-м, б-л-м! Манька засмеялась и вскочила.
— Куда ты, постой!
— Да он же меня зовет!
Мария стояла и смотрела на дверь, которую Манька оставила открытой, смотрела и ждала, что будет. Так и есть, рыжий, лупоглазый, долговязый, этот самый, вошел, держа Маньку за руку, и притворил за собой дверь.
Трудно запинаясь на русских словах и спеша, немец заговорил:
— Фрау, ваше занятие… это есть: чистить, умывать… — он сделал вращательное движение рукой, показывая, как пол моют тряпкой, — …это кирхе, цер-ковны… это так?
— Уборщица? Уборщица, да.
— Там этот раз много человек есть, да?
— Не знаю, — равнодушно сказала Мария; именно так, как должна говорить тупая, грязная, усталая уборщица.
— Очень совсем плохо дело эти люди… А-а, капут! — Он безнадежно махнул рукой, что означало: «Совсем пропащее их дело».
— Почему же так… Это ведь просто жители? Их куда-нибудь угоняют… — показала туда, — вег… дальше…
Фриц поморщился и опять махнул безнадежно рукой, что-то быстро проговорил по-немецки, опомнился и с трудом вернулся на русский:
— Совсем маленький двер другая сторон, тихо открывать маленький такой двер, можно люди ходить вег… куда-нибудь, ничего, можно.
— Их же все равно заметят и поймают. Или догонят и перестреляют.
— Может быт, да, может быт, нет! — без запинки выпалил намертво запомненную фразу. — Может быть, вы имеете это ключ?
— Откуда? Да нет же у меня ключа, — правду сказала Мария, чувствуя, что звучит это неправдой, потому что думает она все время только о том, к чему тот клонит. — Маленькая дверь — вход в ризницу, никогда мне этого ключа не давали, он, наверное, у сторожа… Вахтман? У него, может быть?
— У вахтман нет маленький ключ — только большой, — показал на пальцах, — два такой.
— Да, да, он мне всегда сам отпирал. Да, большие! А у меня нет никаких. И не давали мне никогда. Разве мне дадут?
— Нун, все порядки… Нет, дас ист нихт, — сказал немец, постоял минуту в раздумье и сказал «до свидание!».
