— Нун, все порядки… Нет, дас ист нихт, — сказал немец, постоял минуту в раздумье и сказал «до свидание!».
— До свиданья, — сказала Манька и дернула его за палец. Проводив его глазами, пока не скрылся за воротами, Мария, стиснув зубы, простонала: «О господи! — упала лицом в подушку. — Убежать бы куда-нибудь отсюда, память потерять, провалиться бы…»
Удивительно, просто поверить трудно: опять пришло утро.
Мария шла на работу с одной надеждой, что церковь опустела, людей там уже нет, их угнали куда-то дальше, куда других угоняют, а с этим уж ничего поделать нельзя. С каким облегчением она стала бы, ползая на коленях, мыть пол в этой пустой церкви!…
Часовой прохаживался по-прежнему у ступенек входа, позевывая, ожидая смены. Широкие и тяжелые, как небольшие ворота, двери были наглухо замкнуты.
Мария растопила кипятильник и, как всегда, стала мыть полы в комендатуре, в прихожей, в коридоре и, переменив тряпку, мыла каменные ступени входа. В комнаты, в служебные помещения ее не допускали, там была своя уборщица.
Работая, она все время думала об одном и том же, мучилась, не решалась, потом решалась и тут же со страхом отшатывалась от своего решения.
Ничего еще не решив, она сполоснула руки, спустила рукава, завязала платок под подбородком, заправив под него растрепавшиеся волосы.
Вышла в переулок, свернула за угол и через заднюю калитку, мимо заросших грядок прошла по дорожке и постучала в дверь.
Никто не ответил, она вошла в пустую кухню пасторского дома, опять постучала, опять никто не ответил, и она нерешительно прошла дальше.
Пастор сидел в глубоком, прямом жестком кресле и смотрел, как она входит.
— Извините, — сказала Мария, здороваясь. — Я стучалась, но никто не отвечал.
— Да, я слышал. Так это вы?.. Наверное, вы хотели спросить насчет уборки? Церковь заперта. Это не ваша вина, если вы не будете убирать.
— И не ваша. Ведь вы тут сидите, — сказала Мария. Он посмотрел на нее с удивлением.
— Да, тут. Я уже не запираю дверей, вот все, что я могу сделать. Каждый должен умереть, не так ли, милая женщина?.. Я просто должен подождать своей очереди… Было время, я боялся одного — что в последнюю минуту все-таки испугаюсь. Теперь даже этого больше не боюсь.
Было видно, что он и вправду ничего не боится. Он очень похудел, этот прежде такой сытый, такой приветливо-деловитый пастор. Он твердо стоял на своем смиренном пути, даже признал свои слабости перед уборщицей.
Он не был самодоволен. Но, как человек, спокойно уверенный в себе, своей правоте, он не мог быть недоволен собой, и это взбесило Марию.
— А за других вы тоже не боитесь? — от напора душившей ее злобы кротким голосом спросила она. — За тех, кто в церкви заперт?..
— Я молюсь за них… Это — ужасное дело. Всеми помыслами…
— У вас ведь ключи. У вас все ключи от церкви есть.
— Да. Ключи. Целая связка ключей… Но кому она может помочь? Двери охраняют часовые. Чем могут помочь какие-то ключи?
— С той стороны есть вход в ризницу — она не охраняется. Ключом можно открыть эту дверь, и люди уйдут.
— Их сейчас же увидят и убьют, там слабые женщины и старики. Их жестоко убьют всех до одного.
— Может быть, да, может быть, нет.
— Нет, нет, это преступление — пытаться их выпустить из церкви. Ведь их просто уведут дальше, и многие могут спастись, останутся жить…
— Нет.
— Откуда вы это можете знать, Мария?
— Я говорю вам то, что знаю, — нет… Вы бы отдали ключи, если б за ними пришли… для этого?
— Не знаю… Не могу сказать… Кому отдать? Нет… Я не имею права вмешиваться… Нет, я не могу принять участие в каком-то заговоре, который может погубить людей. Пускай придут и возьмут — я не могу противиться. Я не боюсь за свою жизнь. Я готов. Я готов.
— Я вижу, — сказала Мария. — За себя вы не боитесь, а я боюсь. За себя и свою девочку еще больше боюсь. Вот в чем дело. Но я, может быть, взяла бы у вас ключи, если бы вы мне дали.
— Вы бедная, отчаявшаяся женщина, вы запутались, и это не ваша вина, вовсе нет!
— А я боюсь, даже до тошноты боюсь. За себя. За этих людей так боюсь, как будто я сама там заперта. Одна я — там заперта и томлюсь с моей девочкой, а другая я — боюсь идти и попробовать отпереть эту дверь… Хорошо вам, что вы такой бесстрашный!..
Он сидел и молчал удивленным молчанием, глядя, как за ней захлопывается одна из незапертых дверей…
Манька спала, видно давно уже заснула, разоспалась так, что ничего и не почуяла, когда Мария, осторожно подсунув под нее руки, подняла и переложила к самому краешку, накрыла своим пальто. Поспешно заперла дверь на задвижку; одеяло она разложила на освободившемся месте и стала на него сваливать, торопливо расправляя, приминая, Манькины и свои кофточки, рубашонки, платки…
Надо бежать! В ту сторону, за родник в лес, все равно куда — тут оставаться нельзя. Придет опять тот солдат со своими разговорами выведывать — он у Маньки, наверное, все выведывал, что ему нужно.
Луна дошла до березы во дворе, и столб дымчатого света пятнами уперся в стену, потом переполз на пол, луна сейчас, наверное, светила на крышу церкви… в глаза умирающих раненых и на кисти белой сирени…
Она заснула намертво, ничего не слыша, не чувствуя, а проснулась оттого, что Манька, стоя около нее, сердито толкала в плечо. Дверь была приоткрыта, и от луны, что висела за открытой дверью, в комнате было почти светло.
Долговязый солдат переступил порог, прикрыл за собой дверь. Все тот же проклятый Людвиг… Опять он.
— Спит, как глухая, ничего не слышит, — сварливо говорила Манька.
Марии показалось в первую минуту, что уже утро. Или уже другая ночь, раз опять луна? Она совсем утеряла ощущение времени, не сразу вспомнила, кто она. Где? Как сюда солдат вошел? Манька ему дверь отперла?
— Ну-ун, ничего нет? — тихо спросил солдат. — Может быт? Может быт, нет? А?
— Нет. Откуда у меня может быть? Я же сказала.
— Зоо?.. — протянул солдат. — Может быт, НИЕТ!.. Это так? — Так, так…
— Означает капут? Этот публикуй, так? Ведь это люди там! Означает капут.
— Да куда же они денутся, если даже выйдут?
— Аха! Может быт, да?
— Я попробую… Я ничего не знаю. Может быть.
Может быт, это хорошо. Заладил свое «может быт», точно весь русский язык в него втиснул.
Он подал ей отломанную тяжелую ветку цветущей сирени.
— Вы не быстро гулять, цветочек нюхать. Так?.. Я тоже само гулять буду… Немножко так… — Он как бы отодвинул себя к сторонке, рукой показывая, как это он будет «гулять».
Мария торопливо оправила платье, повязала платок, отобрала у Маньки гнущуюся от тяжести гроздей сиреневую ветку, которую та обнюхивала с разных сторон.
— Сиди тихо, — строго сказала, стараясь даже не смотреть на дочку, и запнулась. — А тот ваш, другой?.. С такой… — Она показала тяжелый, похожий на бороду подбородок. — Того нет? Он не увидит?.. — Солдат сразу понял и отрицательно помотал головой. Наверное, и сам его в уме держал и боялся.
Они вышли разными калитками. Мария чувствовала, не оглядываясь, что немец идет за ней в отдалении, не теряя из виду.
Вдалеке на шоссе урчали проезжавшие машины. Пронесся, все заглушая, истошный, прерывистый рев коровы, кого-то зовущей на помощь, и тишина, когда он оборвался, была еще страшней.
Сирень, облитая лунным светом, пахла тоской, тревогой и страхом. Мария шла неосвещенной, темной стороной улочки, но и тут, рядом, сирень, дождавшись прохлады, источала запах, от которого становилось душно.
Не стучась, она отворила дверь, прошла через кухню. Пастор лежал на узком, не для лежания, маленьком диванчике, но, когда она входила, он, услышав ее шаги, поднялся и сел. Узнав Марию, он даже вскочил на ноги.
— Это вы? Слава богу, вы пришли, скорее говорите, что надо сделать, я иду, я готов. «Опять он готов!»
— Высказали… — начала Мария.
— Я ничего не говорил, — перебил он. — Вы здесь говорили с мертвым человеком… Я только что вернулся. Издалека. Там плачут дети. Они плачут, и кашляют, и тихонько жалуются… Я был в темнице, и вы посетили меня! Нет, не посетили! Это про меня! Это я не посетил. Я сидел и готовил самого себя… Идемте.
— Вы не в себе, — сказала Мария. — Вы только ключ мне, а вам никуда не надо.
— Нет-нет! Не отговаривайте. Я пойду: они в тюрьме, а я!..
— Где у вас ключ?
Ключи, целая связка разных, звенящих в руках, как колокольчики, ключей висела на гвоздике за книжным шкафом…
Он так и собрался, звеня всей связкой, выйти на улицу и шествовать к церкви. Мария встряхнула его за плечи раз, другой — и он не удивился, только перестал говорить.
Она стала ему объяснять властно, требовательно, нетерпеливо, что нужен всего-навсего один-единственный ключ, но чтоб он был именно тот, от маленькой двери в ризницу с тыльной стороны церкви. Он бессмысленно перебирал ключи, пальцы не слушались, и он плохо понимал, что ищет.
