Кроль у меня гонялся за воробьем. Тополь на ветру смеялся, как человек. Вместо очков — стрекоза сидела на носу у дяди Егора.
В этой маленькой лжи я не видел ничего дурного. Увлекаясь, я сам начинал верить своей выдумке.
Мне было восемь лет. Наше жилье — старая темная хатенка — стояло на самой окраине села. У меня не было товарищей, и потому, что жил я далеко, и потому еще, что, часто хворая, я привык играть в одиночку на пустыре…
Кроль сразу заставил покинуть эти игрушки. Его подарил мне Яков — работник дяди Егора, садовник и птицелюб.
За речкой, на дальнем пригорке, жил он в землянке, покрытой сухими ветвями и мхом. Жил одиноко, стерег бахчи и пасеку и выращивал молодой сад.
Котята, голуби и собаки окружали его пестрой семьей. Были у него и кроли, которых называл он почему-то загорскими. Они были лохматы и вислоухи.
По утрам я частенько приходил к Якову в гости. Не решаясь войти в землянку, я топтался на огороде, ожидая, пока он заметит и пригласит.
— А, пришел, — говорил Яков, — ну, куцый, заходи.
В землянке пахло яблоками, хотя яблони в ту пору только отцвели. Я спускался по кривому крылечку и усаживался на рядно. Яков что-нибудь делал, он всегда был занят: то чинил свою рыжую, выжженную солнцем свитку, то строгал подпорки для молодых груш. Эти чахлые деревца он почему-то называл «благородными барышнями» и улыбался при этом.
— Ну, как батько? — задавал он привычный вопрос. — Пишет?
Я важно отвечал, чуть помедлив. Мне было приятно называть два-три незнакомых слова: Галиция… фронт…
Яков щурил янтарные зрачки:
— Вернется, говоришь?
— Обязательно вернется!
Потом мы молчали. В тишине легко похрустывал хворост крыши.
— Да, велика земля, — вздыхал он после паузы, — велика. А ты вот мал, брат…
Мы выходили из землянки и шли на огороды. Пасека встречала нас дружным гулом. Пчелы кружили над нашими головами, как золотая метель. Яков показывал мне молодые ульи светло-серых кавказянок и новую посадку вишен. Аккуратно причесанные деревца покачивали темно-красными ветвями. Ветви, казалось, были налиты теплой искристой кровью.
Случалось, заставал нас на пасеке дядя Егор.
— Мед нюхаете?! Озоруете?! — кричал он издали, смешно тряся головой.
Он ходил с длинной палкой, поеживаясь, потряхивая бородкой. Когда он снимал шапку, легкие струйки пара поднимались над его лысиной.
Сын дяди Егора Силантий, сонный, золотушный парень с лицом угодника, плелся за межами на бедарке. Он обычно сопровождал своего отца, хотя, бывало, за целый день дядя Егор ни разу не садился к нему в колесницу.
Меня дядя Егор не замечал. Он всегда смотрел поверх моей головы. При этом взгляде его глаза немного косили.
Я ни разу не видел его спокойным или веселым. Даже когда он улыбался, мне казалось, что он недовольно жмурится от солнца.
Яков подарил мне кроля еще осенью. Он заметил мою любовь: около клетки, в которой возилась большая серая крольчиха и прыгали малыши, я простаивал целыми часами.
— А ну-ка, куцый, — однажды сказал он, посмеиваясь в жесткую рыжеватую щетину усов, — возьми одного зверюшку. Выгуляй! — И, прежде чем я успел опомниться, живой комок лег в мои ладони. Руки мои услышали дрожь — мягкий и стремительный ручеек сердца.
Я, видно, очень растерялся, потому что Яков снова пристально посмотрел мне в глаза и добродушно задергал усами.
— Ничего, выкармливай! — воскликнул он. — Только будешь нести, смотри, чтоб Егора не повстречать. Словит!
Я поднял рубашку и, все еще не веря, прижал к груди драгоценный этот подарок. Влажный носик коснулся моего соска. Лапки, холодные и колючие, скользнули по коже.
Узенькой тропинкой, через овраг, огибая курени огородов, я пробирался домой. Грудь моя горела от трепетной близости кроля.
Мать ушла в поле. Домик был тих и пуст, как обычно. Я отыскал хлеб и начал кормить мохнатого гостя. Он то и дело встряхивал ушами, фыркал и таращил огромные красные зрачки.
Когда я впустил его в сарайчик, он сразу спрятался в темном углу и позже приготовил себе там постель. По утрам он привык получать свежую зелень. Зимой я носил ему сено, обрезки капусты и бурака. Для меня было большой радостью наблюдать, как пожирает он сочные куски кочана, и потом сытый, довольный доверчиво приближается к дверце, и, став на задние лапки, выглядывает, не дадут ли чего еще?
Так он прожил всю зиму и однажды, весенним днем, поднявшись после болезни, я вдруг увидел, какой он стал огромный.
В мае Яков обещал прийти, посмотреть моего воспитанника. Я ждал этого дня с нетерпением. Кроль тоже, наверное, чувствовал близость встречи. Он нетерпеливо стучал лапой и подолгу взволнованно прислушивался к шороху ветерка за тонкой стеной сарайчика.
Как-то, возвратись поздним вечером с огородов дяди Егора, мать заболела. Я подавал ей воду и хлеб и бегал за фельдшером.
Она болела четыре дня, и за все это время я ни разу не был у Якова. Мне было очень трудно в те дни. Впервые тяжелая дума запала в мою душу. Я прятался в сарайчике и, взяв на руки кроля, зарывшись лицом в шелковистой, теплой шерсти, долго сидел, ни о чем не думая, почти в забытьи. Я выходил на солнце, снова слышал шелест травы, видел вербы над речкой, белые и курчавые, как облака.
На пятый день мать стала поправляться. Раз или два она вставала с постели и присаживалась на крылечке. Ее лицо было темным и глаза сухими. Я сидел около сарайчика.
— Ва-асек, — сказала она почему-то нараспев, — с кролем ты забавляешься, сыночек, одиноконькой мой, — и заплакала.
Растерявшись, я поднялся с земли. Что мне было делать с плачущей матерью? Я побежал мимо крылечка, через открытую калитку, сам не зная, куда и зачем бегу.
На пустыре не было никого. Белые бабочки плавали над молодой полынью. За ближними плетнями лежало огромное и совершенно пустое поле. Мне захотелось опять вернуться к теплому, ласковому кролю. И, когда я возвратился и снова присел у раскрытых дверей, кто-то чужой назвал меня по имени. Я оглянулся.
Худой загорелый мужчина стоял около крыльца. На нем была зеленоватая пыльная рубашка, такие же брюки и рваные сапоги. Он был небрит и казался очень усталым. Грязная котомка висела на его руке.
Заметив мое удивление, он снова заговорил, улыбаясь:
— Иди к матке, мальчонка, весточка от папаши есть.
Я вскочил, сразу забыв о кроле, и стремглав бросился в комнату.
Мать встретила меня испуганной улыбкой.
— Папенька?.. — крикнул я, почувствовав, как больно пересыхает в горле. Сзади застучали каблуки гостя.
— Повертается он, Васек… — сказал незнакомец. — Задержался тут, недалече.
Не оборачиваясь, я смотрел в лицо матери. Оно оставалось растерянным.
— Вместе мы с ним, — продолжал гость. Он за тебя все боялся. Любит…
Мать лежала на лавке, около окна. За окном, над безлюдьем пустыря, медленно поднималось солнце. Я зажмурился от света. Спокойная, пахнущая махоркой рука бережно легла на мою голову.
Но уже через минуту, перекинув через плечо котомку, гость наш уходил вдаль. Он шел прихрамывая: видно, очень трудная была у него дорога. Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся за плетнями.
В это время на нашем дворе кто-то выругался. Голос был грубый и недовольный.
— Егор? — спросила мать, встревоженно привстав на подушке, и показала мне глазами на дверь.
Я выбежал на крыльцо.
За плетнем я увидел дядю Егора. Расставив руки и немного нагнувшись, он ходил по клубничным грядкам, словно собираясь броситься через зелень вплавь. Повернувшись ко мне спиной, он быстро присел и не успел еще встать, как, похолодев, я увидел раскрытую дверь сарайчика.
Я забыл закрыть кроля!
Я бросился к сарайчику, но он был пуст. Смятая зелень лежала около порога.
И я услышал пронзительный крик. Он хлестнул меня в уши, в глаза, в сердце. Это кричал кроль…
Я метнулся к плетню, но остановился на полдороге.
— Потрава! — хрипел дядя Егор, ворочая плечами, головой и руками от гнева. В правой руке, прямо за шерсть, он держал кроля. Он поднимал его над собою, как огромный рыхлый ком снега. И он смотрел на меня, словно собираясь ударить этой живой, трепетной, снежной глыбой.
Невольно я протянул руки. Но я не боялся за себя ни капли. Кроль мелькнул передо мной голубой вспышкой света. Что-то хрустнуло у меня в ушах.
Не отрываясь от глаз старика, я тихонько подошел к плетню. Белые пушинки еще трепетали в воздухе. Вязкий бурьян запутался в ногах. Я хотел переступить его, но дальше лежал плетень. Тогда, посмотрев вниз, я увидел, что это не бурьян: кроль, забрызганный кровью, валялся у моих ног. Золотой, огнистый зрачок смотрел на меня задумчиво и с укором. Он смотрел из крови, из желтоватой гущи — прозрачный, золотой островок. Сухая, не тронутая темной влагой шерсть дымилась. Она дымилась длинными курчавыми струями. И эти струи поплыли у меня в глазах. Я забился в истерике. Я рвал траву. Неслышно она ползла в моих пальцах, упругая, как проволока. Пальцы горели. Я рвал ее, катаясь по земле, чувствуя, что уже очутился на косогоре, что не могу удержаться…
