Глава вторая
В стародавние времена сбились вместе семь дворов, вот и прозвали — Семиселье. Народ жил бедным-бедно: лютое безземелье мучило. И сейчас соберутся мужики на сход — над своей бедой невесело подшучивают:
— Эх! В семи дворах один топор, у семи баб один петух, у села Семиселья ни счастья, ни веселья!
Первым подхватит шутку дядя Силаша:
— Житье хорошее — семерых в один кафтан согнали.
Нужда. Голод. Жалкие клочья земли, чресполосные межи.
Ребенок народился в семье — не на радость: лишний рот. Легко ли матери видеть, как ее дите гибнет-жухнет от постоянного недокорма, от трижды распроклятой голодухи?
Скончается ребенок — придут бабы-доброхотки, посудачат-поохают:
— Унянчили дитятку, что и не пискнуло!
Алена попала в большую семью Смирновых: дед и бабка, свекор и свекровь, пять братьев Василя с женами и ребятишек прорва!
В озноб бросало Алену, когда прислушивалась она в первые дни к тоскливым песням старой бабки над правнуком:
Бай да бай!
Поскорее помирай!
Тятька сыночку
Досок принесет,
Дедка внучонку
Гробок собьет.
Бай да бай!
Поскорее помирай!
Прямо к боженьке бежи,
Мамке руки развяжи!
Бай!
От такой жизни — пропади она пропадом! — места не находил, яро скучал Василь Смирнов. Неспокойный он был человек. Все о земле думал, об урожае богатом, о скотине породистой. Но отцова семья гирями семипудовыми на шее висела, выбиться не давала из нужды. От отчаянности и безнадежности Василь одерзел и перед родителем заартачился:
— Отделяй меня, батя, отделяй! На своем куске земли в люди выбьюсь. А такая орава в омут тянет! Отделяй! Я — хозяин!
Отец прицыкнул, по шее несколько раз съездил, отказал. Побушевал-побушевал Василь — нет отцова согласия! На подмогу поспешила мать-жалейка, уговорила-улестила мужа.
Отделились Смирновы. Аленину избушку заняли. Кусочек земли получили, самую краюшечку — покойной Алениной матери надел. Стали молодые хозяйствовать. Не хозяйство — горе: ни коровы, ни лошаденки. Поперва Василь храбрился:
— Озолотеем. Трудов положим, а своего добьемся — заживем! Много ли нам, двоим, надо?
Прыгали-прыгали, мыкались-мыкались, а сделать ничего не могут: земля, матушка-кормилица, вдоволь и двоих не кормит. Делать нечего, зажили Смирновы ровно: хлеба — что в себе, одежи — что на себе.
Долго они по-людски не ели, не пили: на корову копейку сбивали. Поехал наконец Василь с друзьями-приятелями за коровой.
— Не езди, Вася, далеко! Зачем корову чугункой везти, деньги тратить? Возьми поближе, на конной какую-никакую подходящую, — смиренно просила Алена.
Не послушался жену нравный мужик: «Я — хозяин!»
Алена в избе сидит и ждет не дождется мужа. Нет-нет да и в окошко глянет. Видит — ведет корову Василь и палкой ее в бок колет.
— Вася! За что ты ее? — кричит Алена и бегом к нему.
Василь угрюмо отвечает:
— Она того, паскуда, стоит! Мать…
Привели они ее в стайку-сараюшку. Корова сытая, в теле, веселая, мычит громко, как труба, вымя здоровое, большое, рога крутые. Не корова — загляденье!
Алена с радости накормила корову как на убой — мешок травы свежей дала, болтушкой мучной напоила. Все сделала, как у добрых людей полагается, у справных, всамделишных хозяев.
Утречком со всех ног кинулась Алена в стайку: коровушку-поилицу доить. Подмыла ей вымя толстое, соски сполоснула чистой водицей, полотенцем вытерла, маслом топленым смазала, чтобы — не дай господь! — не потрескались! Все честь по чести.
Подставила ведро, потянула за соски. Тянет-потянет, а молочка и след простыл, ни капелюшки нет!
— Батюшки-светы! Пустая…
Мир божий померк в глазах. Побежала Алена к мужу, спрашивает:
— Василь! Корова-то пустая? Молока и в помине нет!..
— Мабыть, устала, с дороги притомилась, — говорит Василь, а сам в сторону смотрит. — Отдохнет — и молоко появится.
— С чего ей притомиться-то? Не пешком шла, в вагоне ты ее вез.
Молчит Василь, как змей.
Выпустила молодайка корову во двор, в поле сбегала, свежей травы мешок нарвала — опять ей скормила. Мучицы ржаной в ведро щедро насыпала, водой развела, напоила голубушку.
— Ешь-отдыхай, расхорошая моя!
Пастух по деревне идет, в рожок играет, выговаривает:
Вставай, девки,
Вставай, бабы!
Вставай, малые ребята!
Выгоняйте-ка скотинку
На веселую долинку!
Проводила Алена со двора корову, вслед ей смотрит; любуется на скотинку хозяюшка, шепчет:
— Иди, матушка, попасись, красавушка!
В полдень взяла Алена ведро, побежала корову доить. Вышла на проулок и обмерла: она, тварь, сбежала из стада, стоит на трех ногах, одну ногу задрала и сама себя доит-сосет!
Соседка из-за плетня смеется, кричит:
— Алена! Алена! Гляди-кось, что твоя бесстыдница делает!
Молодая хозяйка свету белого невзвидела, хвать корову палкой по голове!
Норовистая коровенка попалась, сладу с ней нет: стоит баба около нее — не сосет; отойдет Алена, спрячется — она сию минуту за свое!
Тут огорченная молодайка села на мужика:
— Не корову ты, Василь, купил, а сумку пустую: все в нее просадим. Долги платить надо, а она сама свое молоко лопает!
Ох и хватила горюшка Смирнова с этой лакомкой! Намордник, поганке, сделала с железными гвоздями, чтобы больно было, как полезет сосать. С намордником голодная ходит, пришлось снять. Погонит ее пастух со стадом на выгон, походит она с коровами, а потом спрячется от пастушьего присмотру в кусты — и за свое. Бежит Алена с ведром — бабы навстречу.
— Не ходи, Алена. Твоя в кустах лежит — уже подоилась.
И как ведь высосет — чисто-начисто! Только тем немного спасались Смирновы, что задерут ей повыше голову и привяжут. Красавка туда-сюда, а вымя достать не может, рассердится, мычит с досады. А на привязи долго ли удержишь? Ей кормиться надо. Но как дали волю, она опять за свое. Так и пришлось расставаться — продали на мясо.
— Батюшки-светы! Красавушка!
Остались опять Смирновы оба-два. И опять стали не пить, не есть — копейку копить… Разве легко их копить, когда в одном кармане грош тощой, а в другом алтын сухой? Снова бедовали, с воды на квас перебивались. Недоедали. Недосыпали. Хребет от труда скрипел. Через два года сбили малость деньжонок. Купили корову. Корова как корова — из себя ладная, шерстью мышастая, серая.
Ушла Мышанка со стадом.
В полдень схватила Алена посуду — и на выгон. Дождалась сладкого бабьего часа — услышит сейчас, как первая тугая струя молока ударит по дну подойника.
Привела Мышанку в порядок, маслом соски смазала, перекрестилась.
— Батюшки-светы! Что еще за оказия?!
Вымя полное, доброе, молоко в нем так и переливается, бурчит, а из соска идет струйка, тонкая как нитка. Вжик! Вжик! Вжик!
— Тугосися!
Доила ее Алена, доила! Пот градом, руки от напряжения онемели, а все молоко тонкой ниткой течет, — держит Мышанка молоко, не дает. Два часа Алена около нее сидела — четыре кружки глиняных нацедила.
Помучилась женщина с Мышанкой. Как доить — хоть криком кричи, согласилась бы лучше пятипудовые мешки таскать. Чего с ней ни делала: спички в соски вставляла, чтобы их расширить, бабку звала с уголька побрызгать, — может, от сглазу тугосися? Ничего не помогло.
Позвали Смирновы знахаря. Он корову и сгубил. Что он с ней сделал, так они и не узнали. Кажись, шило ей в соски втыкал. Больно страшно Мышанка ревела, когда он приказал всем выйти из сараюшки.
Верно, подоила ее Алена в тот вечер легко: чуть тронет — молоко само льется, чуть прижмет сосок — так и цедит, так и цедит…
Утром зашла молодайка в сараюшку и видит неладное — Мышанка невеселая стоит. Вымя тронула, а оно горячее, соски надулись, набрякли, и жар от них пышет — рукам горячо. Не далась Мышанка доиться: мычит протяжно, будто стонет, ногами бьет — больно скотинке.
Через три дня корова околела. Уж и повыла над ней Алена!
Мужику в хозяйстве лошадь подавай. Мужик без лошади — не мужик. А бабе утешение и свет в окошке — корова. Алена надеялась:
— Не все ненастье, будет и ведро, взойдет, Василь, солнышко и к нам.
Задолжались Смирновы: голод в дверях зубы скалит.
Василь иссох в спичку, худ, как тарань. Порой жалость к нему как бритвой Аленино сердце полоснет: «Мы ли с ним не работаем?»
За все хватались Смирновы. Алена наравне с мужиком мешки таскала, грузы грузила, в отход с Василем ходила — нет им удачи, не припасено, видно, у судьбы-злодейки на них удачливого пая. Как загнанные клячи воз из глины тащат, бьются, так и Смирновы — все их труд на чужой жир шел.
Совсем заскучал-затомился Василь от такой жизни. А тут, как на грех, полюбилась Алена парню-соседу, Петру Савельевичу. Он к матери на побывку из Питера приехал — там на заводе работал.
