Петр Савельевич рассказал то немногое, что знал сам об авторе брошюры «К деревенской бедноте»: ранил души слушателей повестью о короткой жизни брата Ленина, которого повесили в тюрьме.
Петр произносил имя Ленина, как присягу, как высшее свидетельство непререкаемой правды.
Поведал Петр и о других книгах справедливого человека Ленина, по которым учатся питерские рабочие, о политических кружках, потайных от полиции, о тяжкой, неравной борьбе с фабрикантами и заводчиками, с чиновниками-сановниками и горлохватами богатеями. Ведь царь всегда на их стороне, да оно и понятно: царь — один из самых крупных помещиков России. Подарил Петр друзьям открытку. На сухопарой, тощей, еле передвигающей от голодухи ноги сивке-бурке пашет сохой поджарый мужик в рваной рубахе, в заплатанных портках. Жадные, унизанные кольцами руки упитанных господ — здесь и царь в горностаевых одеяниях, и министр, и помещик, и поп, и купец, и чиновник, — пухлые руки с большими загребущими ложками протянуты в сторону отощавшего мужика-труженика. Надпись на открытке: «Один с сошкой, а семеро с ложкой». И посмеялись крестьяне-страстотерпцы: «Метко схватил рисовальщик!» — и погоревали: «Долюшка, долюшка!..»
Узнал Петр Савельевич, что неграмотна Алена — ни аза не знает, — и напустился с упреками на Василя:
— Эх ты, грамотей! Позор на твою головушку! Значит, сам книгу чтишь, а жену от света отлучаешь? Давно ты ее мог бы грамоте обучить, ежели по-доброму захотеть. Теперь не обессудь, сам с ней займусь. Через две недели прочтет вывеску на лавочке!
Вспыхнула Алена: следом за Силантием и Василем она тоже тянулась к книге, знаниям, но делала это тишком-тайком от мужа — заикнуться ему боялась. Урывками, когда Василя дома не было, хватала книгу, пыталась разгадать тайну букв, но только и могла по памяти повторить строки, читанные мужем. Слезы навертывались у нее на глазах. «Неумёха-нескладёха!» Попросить Василя? Только осмеет-оборвет: «Не бабьего ума дело!»
Но когда устыдил Петр друга до самого нутра, Василь проворчал нехотя и с досадой:
— Мне-то что? Пущай учится…
Алена ушам своим не поверила, но слово Василя уже было сказано, самолюбивый мужик от него не отказался: «Учись!»
Учитель и ученица так дружно, с такой требовательностью взялись за учебу, что вскоре Алена уже читала первые предложения в букваре. Счастливая, раскрасневшаяся, поделилась она успехами с Лесниковым и обрадовалась, когда он похвалил ее за старание.
Петр Савельевич подарил Алене томик стихов своего любимого поэта Некрасова.
— Читай и думай, Алена Дмитревна. О мужике и бабе русской никто вернее его не написал!
Урывками, с трудом, по складам, читала вечерами стихи, отмеченные красным крестиком.
— Их надо в первую очередь читать: простые и доходчивые, — сказал Петр.
И верно! О женщине, о крестьянке, стихи — и все в них понятно и близко, будто подсмотрел сочинитель Аленину бедную жизнь. Вербой злой по голому сердцу хлестнули ее праведные слова:
Доля ты! — русская долюшка женская!
Вряд ли труднее сыскать.
Летом это дело было. Жар спал. Вечерело. Алена вышла в палисадник — снять белье с плетня. Остановилась невзначай. Тишина. Такая тишина упала! Небо синее-синее, прозрачное, как льдинка весной. Солнышко за землю прячется. Луч красный на березку упал, она стоит зеленым шатром, не шелохнет. Облака плывут, будто розовый пух. Алена руки за голову закинула и стоит, как неживая: на божий свет, на красоту земную и небесную смотрит — ровно бы впервой все видит. Сколько так стояла — и не знает. Может, и минуту, может, и час добрый.
— Алена! Аленушка… — кто-то ее кличет.
Оглянулась она. Петр Савельевич! Стоит у плетня и смотрит на нее, радостью светится, будто диво дивное увидел.
Глянула она в его глаза, и тут настигла ее хворь сладкая, неведомая. Обессилела сразу вся, чует, будто ее с головы до ног жаром обдало и запылали щеки полымем. И хорошо ей, и больно. «Батюшки-светы! Да что это со мной?!»
— Аленушка! Ты молилась? Лицо у тебя такое… смиренное. Я от тебя глаз оторвать не мог… — тихо молвил Петр Савельевич, и голос у него перехватило.
Опомнилась тут Алена, разобиделась:
— Какая я тебе, Петр Савельевич, Аленушка? С женой, что ли, лясы точишь? Услышит мой-то — горя не оберусь!..
А Петр стоит ни живой ни мертвый — сияющих глаз от нее не отрывает.
Ахнула она: стыдобушка — перед чужим парнем простоволосая! — как белье стирала, сняла платок, косу по спине распустила. Коса тяжелая, струями золотыми почти до земли достает. Одна рубашонка домотканая наброшена да сарафанишко драный.
Спасаясь от беды нежданной, от этих глаз его, и чудных-то, и радостных, и страшных, молодайка бегом в избенку бросилась, только пятки засверкали.
Не спалось Алене в ту памятную ночь. Вспомнит Петра — и падает кипучее сердце, кровь к щекам приливает. Сожмет руки в кулак — томно ей. Никогда этого с ней не случалось.
А Василь лежит рядом да носом во сне посвистывает. Об Алене и не заботится, — что есть она, что нет. Даже слукавила молодая — хотела от себя невольную вину отвести: «Эх, Феклушка, Феклушка! Черной кошкой меж нами пробежала, видать, на всю жизнь разлуку спела». У других-то хоть муж с женой и бранятся, да под одну шубу ложатся. А у них и этого нет. Живет Алена больше как незамужняя. Тяжко ходит в ней кровь! Поплакала потихоньку. «Не спи ты, Василь, ой, не спи! Не будет нам счастья-ладу…» А он спит, посапывает.
Утром, раным-рано, слышит Алена — стучат в окно. Она уже по хозяйству управлялась. Вышла во двор — Петр Савельевич.
— Василь встал? — несмело спрашивает.
— Спит он еще, — чуть слышно ответила Алена, а сама очей кротких поднять на него не смеет.
— Я в ночь-то не забылся. Все ты, Аленушка, передо мной стоишь. Коса золотая по плечам… — шепотом сказал Петр.
Смотрит он на Алену, и она на него глянула. Так и стоят оба…
— А Василя ты забыл?
— Забыл! Все я на свете забыл… Одна ты…
Затосковали-затомились они с той поры.
Тянется Петр к Алене, и она неспокойная стала.
Василь скоро заприметил, что у Петра при виде Алены дыхание занимается. Взвихрился. Забушевал, еще пуще стал ерепениться, кулаками сучить. Слова простого, не только поперечного, ему не скажи.
— Замолчи! Я — хозяин! Нет того тошнее, когда твоя дворняжка на тебя же и гавкает.
Где уж там гавкать!..
В эти годы многие крестьяне-бедняки, обездоленные, безземельные, собирались на переселение: кто — в Сибирь, кто — в Среднюю Азию, кто куда с горя решил подаваться.
Стал и Василь лыжи вострить, — авось удача клюнет на новых местах. А что Василь надумал, топором руби — от своего не отступится. «Я — хозяин!»
— Собирайся, Алена! Избенку запродам — и в путь!
Сомнение на Алену нашло, ходит темная, печальная, страшится: «Завезет на чужую сторону, в чужи люди и забьет насмерть в сахалинском краю. Схорониться некуда, заступиться некому». Дома-то, хоть иногда — втихомолку от неистового во гневе сынка Васеньки — свекровь приголубит в редкую минуту.
— Терпи, сношка, терпи, милая! И с чего это он так к тебе осатанел? Право, не приворот ли чей? Ничего не поделаешь — муж законный. Не поедешь добром — этапом повезут…
Последние дни перед бедственной разлукой ходили Алена и Петр Савельевич потерянные, хоть и всячески скрывали потаенную кручину. Вся-то их короткая радость была в нескольких словах, которыми они у плетня перекинулись, а больше ничего и сказано не было. Однако уезжать Алене было трудно, будто душу свою здесь оставляла. И совсем для нее солнце закатилось, когда ранним летним утром услышала Алена плач и крики в соседнем дворе.
Припав в бессилии грудью к плетню, смотрела она, как маленькая, сухонькая мать Петра Савельевича, словно разъяренная клушка, бросалась на двух дюжих усатых жандармов, которые с револьверами в руках вели ее сына.
— Петрунька! Сынок! Не отдам тебя лиходеям! Богом заклинаю, отдайте родимого…
Жандарм легонько оттолкнул седенькую старушку, и она, сраженная отчаянием, рухнула на землю…
— Маманя! Не просите вы их. Разве это люди? Ржавые сердца… — сказал Петр и шагнул к матери.
— Куда?! Марш вперед! — гаркнул жандарм.
Петр, не обращая внимания на повисших на нем жандармов, одним легким движением сбросил их с себя, быстро наклонился, поднял мать на ноги и поцеловал ее.
— Прощайте, маманя! Скажите отцу…
— Иди, иди без разговоров!
Высоко подняв голову с каштановым чубом над высоким, открытым лбом, Петр шагнул за ворота родного дома, и первый взгляд его был в сторону плетня, где стояла Алена.
— Петр Савельевич! — крикнула она не своим голосом.
— До скорого свидания, Аленушка!
