русским, что стоят здесь, в этом городе. Начнем с самого небольшого, друзья. — Курт сунул руку за борт пиджака, достал вчетверо сложенную бумагу, развернул ее, разгладил на столе. — Это, как видите, листовка. С нее смотрит улыбающийся молодой немец. Узнаешь, Кока?
— Да это же... Гюнтер!
— Он, Кока, он. Гюнтер Витт, паренек с Завода металлистов, синеблузник, функционер. Несколько дней назад он сбежал из Восточной зоны. Что заставило его покинуть коммунистический рай, Гюнтер рассказал в этой листовке. Ну а на обратной стороне антисоветский боевик. Обращение к русским солдатам...
Кока взял листовку, прочитал, поморщился.
— Так что же мы будем делать с этой листовкой? — спросил он. — Неужели, Курт, ты думаешь выиграть сражение единственным листиком?
— Ты не паясничай, Кока, — сказал Курт. — Капля, только одна капля, если она падает часто и с большой высоты, как известно, разрушает гранит. Пойми, гранит! А камень, против которого мы направим свои усилия, не так уж тверд.
Курт сделал знак Петкеру. Тот быстро подошел к чучелу ворона, снял его с подставки, поднес к столу, полоснул ланцетом по шву. Из чучела на стол вывалились два целлофановых мешочка, набитых разноцветными листовками. Ромахер подхватил один из них, подбросил на ладони.
— Вот они, эти капли, Кока, свеженькие!.. — Ромахер вдруг замолчал, прислушиваясь к шороху за окном. Петкер быстро подошел к нему, прошептал:
— Мне послышалось, Курт...
— Без паники, — тихо, но внятно сказал Ромахер.
Все замерли в оцепенении. Шорох повторился.
— Успокойтесь, это ветер, — сказал Курт. — Поверьте мне, бывалому фронтовику.
Ромахер взял со стола мешочки с листовками, вручил их Марте и Коке.
— В ближайшие дни, Марта, ты это знаешь, на киностудии будет вечер дружбы с русскими. Твое место, конечно, там, майн херц. — Курт поцеловал Марту и попросил Петкера провести ее в спальню.
— Ну а с тобой, Кока, разговор особый. — Ромахер налил в рюмки коньяк. Выпили. — Ты служишь на заводе оптики. Но знаешь ли, что там работает некая... Бригитта Пунке?
— Знаю, Курт.
— И ты, Кока, очевидно, заметил, что эта Пунке дружила...
— С Гюнтером Виттом, Курт.
— О, ты наблюдателен, Кока. — Ромахер хлопнул его по спине. — Так вот. Подсунь Пунке листовку. Хорошая приманка.
— Понял, Курт.
— Да не зевай. Ведь старшая Пунке тоже нуждается в муже. Остальные листовки разбросай в парке, там бывает много синеблузников.
Кока ухмыльнулся, намекнул: мол, это чего-то стоит. Ромахер достал марки, сунул Коке несколько ассигнаций.
— Валяй, бродяга.
Петкер проводил Коку до выхода и, прощаясь, легонько подтолкнул в спину. Кока шагнул в рощу, окутанную темным пологом ночи.
— Ну а я, Петкер, останусь у тебя, — сказал Курт, зевая и потягиваясь.
Он осторожно открыл дверь в спальню. На софе лежала Марта. Ромахер погасил свет. Немного позднее он говорил ей:
— У нас еще будет много радости, Марта. Много...
Сегодня полеты начались ровно в восемь. Небо было безоблачное, с какой-то особенной синевой: посмотришь ввысь — режет глаза.
Руководитель полетов подполковник Иван Иванович Крапивин, командир авиационного полка, привычно потрогал приборы, придирчиво осмотрел летное поле, сказал:
— Ну что ж, начнем, пожалуй! — Он взял микрофон: — «Двадцать четвертый», на старт.
— «Двадцать четвертый», есть, на старт!
— «Двадцать четвертый», вам взлет!
— «Двадцать четвертый», есть, взлет!
На истребителе под номером «24» летал лейтенант Прохор Новиков.
С вышки стартового командного пункта хорошо было видно, как самолет оторвался от бетонки и вскоре затерялся где-то за лесом.
Ефрейтор Данила Бантик, проводив самолет, решил покурить. Как-никак минут двадцать пять — тридцать лейтенант Новиков пробудет в воздухе: за это время не только можно выкурить папиросу, но и «потравить».
— Пойдем в курилку, земляк, подымим, — пригласил Бантик рядового Егора Кленова. — Батька «Ракету» прислал. Затянешься — до пяток достает. Держи. — Данила щелкнул пальцем по дну пачки, и папироса, подброшенная словно катапультой, описала дугу и опустилась на траву.
— Держи, держи, земляк, — подбодрил Бантик Кленова.
Егор поднял папиросу, дунул в кончик мундштука.
Бантик нравоучительно сказал:
— Учись, Жора, как пачку открывать. — У него была такая манера поучать друзей. — Заметил? Надо распечатывать ее табачком кверху. Знаешь для чего? Вот станешь угощать таких, как ты, интеллигентных ребят, хватишь грязной ручищей за мундштучок — негигиенично. А вытащишь ее, голубушку, за табачок — культура!
Кленов прикурил от папиросы Бантика, сделал затяжку.
— Родной табачок, как дым отечества, мне сладок и приятен, — выдохнул Кленов и закашлялся.
— Недавно я на празднике у немцев с лейтенантом был. — Бантик нажал на слово «лейтенант». — Ну и угостил «Ракетой» одну шатеночку. Ты знаешь, тут девушки курят не стесняясь. Так вот, угостил я ее «Ракетой», она как хватит в себя, смотрю, у нее глаза на лоб полезли, а из ушей дым повалил...
И Бантик, немного бахвалясь, стал рассказывать другу о веселом немецком празднике.
Праздник этот состоялся несколько дней назад...
В ту ночь молодежный клуб — большой двухэтажный дом, расположенный на берегу озера, в парке города, — шумел, словно улей. Здесь собралась молодежь почтить Нептуна — бога морей. В просторном зале, с разноцветными крутящимися фонарями, лентами серпантина, флажками и смешными рожицами-масками, водил хоровод Пауль Роте, прозванный за почтенный возраст и веселый нрав Онкелем — дядей. Плотный, чуть сутуловатый, в костюме капитана дальнего плавания, Роте походил на бывалого моряка, исколесившего не один океан. Лицо Пауля было вымазано сажей — капитан почему-то обязательно должен быть негром.
Пауль шел впереди «ручейка», напевая песню о дружбе русских и немцев, и ему подпевали сильные голоса.
Юноши и девушки были одеты в синие блузы — форму Союза свободной немецкой молодежи, а на лацкане пиджака Роте поблескивал партийный значок.
— Онкель, Онкель! — закричала Катрин Патц, прерывая песню. — Давай «Катюшу», «Катюшу» давай!
И Роте запел на ломаном русском языке:
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег
