обычный разговор.
— Пронька, а Пронька? Ты на небе был?
— Был, — задумчиво отвечает юродивый, не поворачивая головы и не останавливаясь.
— Бога видел?
— Видел.
— Какой он, бог-то?
— А бог его знает, — все так же незлобно и меланхолично роняет слова.
Ребятня громко смеется, продолжая неотступно следовать за ним. И снова:
— Пронька, на небе был?..
Так повторялось с утра до вечера, десятки раз за день. Так иной раз, шутки ради, донимали его и взрослые. Похоже, без Проньки, без этого дикого разговора, и нет Комаровки.
Возле амбулатории пестреет толпа: серые и желтые тулупы. У саней-розвальней отпряженные лошади понуро жуют сено. Вокруг растоптанный, унавоженный снег.
— Доброго здоровьица, господин доктор! — Крестьяне снимают шапки.
— Молодой-от какой! — разочарованно прописклявила старуха.
Комаровская амбулатория разделена тонкой перегородкой на две половины. В первой — ожидалка. Мужики и бабы, человек десять-двенадцать, сидят на лавках, кое-кто с ребятами на руках. Доктор принимает больных во второй комнате, которая одновременно служит и перевязочной. Андреян ведет записи в книге. Крупным, размашистым почерком пишет рецепты, глядя слезящимися глазами поверх стальной оправы очков, делает перевязки. И здесь, к амбулатории, приспособил Дашу. Она топит печь, подметает избу, кипятит инструменты и воду для бака. Потом, надев белый халат, — видно, по душе он ей, — подносит то бинт, то палочку с йодом, то, захватив корнцангом, пинцет. Или, будто провизор, о профессии которого имеет весьма смутное представление, выдает лекарства больным. Такая же немногословная, в платке, завязанном у подбородка, и тяжелых чоботах, Даша до смешного торжественна.
Сквозь дверь приемной слышно, как люди в ожидалке разговаривают меж собой.
— Рожь-то вздорожала, да и овес: был шестьдесят, а теперь все семьдесят копеек за пуд, — хрипло подсчитывает один.
— Ври боле!
— Вот те крест! Кум даве сказывал. Гостил у сястры в Ивановке.
— А мне все одно. Вот Митричу — барыш. Деньга к деньге тянется. У меня нонче картошку и ту мороз подшиб. Слыхано ли, мороз в пятров день! Вот и мозгуй, как зиму тянуть.
В комнату вошла молодуха. Укачивая закутанного в тряпье ребенка, однотонно, словно молитву, затвердила:
— Хворый он у меня. В лице, глянь, доктор милай, ни кровинки. Да и откудова ей, кровиночке, быть, ежели молока ни у маманьки, ни у козы? Соль и ту купить не на что.
И суровое, горькое, многотрудное крестьянское бытие обнажалось перед доктором все полнее и полнее. Может быть, потому саму хворь, человеческую немочь, начал понимать здесь иначе. Нынешний год в Комаровке особенно злой: засуха и суховей. Потом задождило, местами град величиной с волошский орех выколотил хлеба. Снимали ржи с десятины сам-два, сам-три от силы, да и то не везде.
Вошли двое. Ей лет тридцать, дебелая, рослая. А он — невидный и хлипкий, с остриженными под горшок волосами.
— Почему вместе? — удивился Зборовский.
— Жена она мне, — ответил мужичишка. — Издалеча мы, с Вантеевки. Сделай милость, погляди, доктор, бабу.
Больная присела, сняла лапоть и нерешительно раскутала обмотанную онучами голень. Чуть пониже колена желвак, а на нем кровоточащая язва.
— Давно это?
— С осени. Ушибла.
— Ушибла? — Задумался и уже решительно сказал: — В лечебницу надо ее, в Нижнебатуринск. Понял?
— Упаси бог, — воспротивилась женщина. — И так затянет. Дай снадобья какого, и ладно.
— Не поедешь — помрешь… Ты не слушай ее, вези, — строго приказал, обращаясь к мужику. — Операция нужна. — И, вырвав из тетради листок, написал несколько строчек.
— Фамилия?
— Воробушкины мы.
— Так вот: передашь эту записку доктору Соколову, Знаешь, где больница в городе?
— Знаю. На Узловой, — глухо ответил мужик, пряча записку за пазуху. — Вот как оно получается… Слышь, Марфа, чего велят?
— Саркома, — продиктовал доктор Андреяну, как только за ними закрылась дверь.
На пороге показался здоровенный детина и стал креститься, глядя в передний без образов угол. На вопрос, что болит, недоуменно пожал широкими плечами:
— Ничаво. Ничаво, господин доктор, не болит.
— Зачем же пожаловал?
— Зачем? — хитровато усмехнулся. — Тебе видней. На то ты и доктор.
Уже привыкший ничему не удивляться, Зборовский скомандовал:
— Раздевайся!
Парень стянул с себя грязную рубаху и повесил ее на крюк, вколоченный в стену. Грудь, спина, руки, вся кожа закраплена красными черточками, а меж них — расчесы. Расчесы, доходящие до сплошных ран.
— Чесотка. (Честная, как в учебниках. Даже увидевший ее впервые медик-студент и тот не ошибся бы в диагнозе.) Что же ты раньше не приходил?
Парень переминается с ноги на ногу. Очень смущается своей наготы:
— Недосуг, сам знаешь, в хозяйстве.
Два года назад, окончив Юрьевский университет и вернувшись к родителям в Петербург, Зборовский работал врачом-экстерном в Мариинской больнице. И всегда его удивляло: почему люди так поздно, неохотно обращаются к врачу? Но то, с чем столкнулся здесь, в деревнях, превзошло все его представления: запущенные болезни, леченные доморощенными, варварскими средствами. Странная вещь: те, кто в страхе избегал больниц, лекарств и прививок, безбоязненно шли к бабкам и ворожеям, пили всякое зелье, подвергали свою жизнь чудовищно преступному надругательству. Почему?
…На прием съехалось сегодня особенно много людей. По разным причинам обращались они. У одного — «лихоманка-трясучка», у другого — «живот с натуги надорвало», у третьего — «хрустнула хребтина». А комаровский дьячок притащил свою дочь-«дурочку», полечи, мол: «С думы спортилась».
Работали дотемна.
— Стекло протри, — сказал Даше фельдшер, — слышь, штоб блестело. А в переднюю выставь свечу.
Даша поставила лампу на стол.
— Сколько человек прошло?
— Шестьдесят четыре, — подсчитал Андреян. Пульс… легкие… дыши… дыши… садись… ляг… ветрянка… крупозка… экзема…
В амбулатории стало душно, накурено, грязно. Однако усталость стиралась сознанием, что твоя голова и твои руки спасают человека. Возможно, иногда он и переоценивал свой успех, но это немудрено в таком возрасте, когда уверенность близко соседствует с самоуверенностью.
Под конец приема заглянул сельский староста Кучерявый. Один из самых крепких мужиков в Комаровке. Чернобородый, в добротном полушубке, он повел широким притупленным носом, внюхиваясь в спертый воздух.
— Я за вами, доктор: не побрезгайте к нам червячка заморить. Хозяйка блинцов напекла.
Зборовский посмотрел на фельдшера: дескать, неудобно обидеть старосту, и стал одеваться.
На улице в темноте, у крыльца амбулатории, топчутся трое крестьян. В руках у каждого по пузырьку. Один светит спичкой, другой осторожненько отливает всем поровну из своей бутылочки.
— Что вы делаете? — заинтересовался доктор.
— Лекарством делимся, — равнодушно ответил разливавший.
— Но ведь одним лекарством разные болезни не вылечишь!
— Вылечишь. На то оно и лекарством зовется. Какие дикари!
Из домов, сквозь щелочки в ставнях, прижатых снаружи деревянными или железными поперечинами, просачиваются полоски света. Там, где хозяева побогаче, горят керосиновые семилинейные лампы, где победнее — ставень нет, за стеклом сальная самодельная свеча, а то и лучина.
У старосты, обитавшего в
