Ознакомительная версия.
Как будто пораженный этим внезапным величием, Захаров стоял на опушке парка, шевелил руками в карманах галифе и смеялся:
– Да-а! Я приблизительно предчувствовал нечто подобное, но… все-таки…
Витя хохотал, наклоняясь к земле:
– Вот молодец, Соломон Давидович! За неделю построил!
Клава улыбнулась сдержанно. Виктор сказал:
– Это и называется: стадион имени Блюма.
Соломон Давидович выпятил полную стариковскую губу:
– Что вы такое говорите, имени Блюма? Это плохой сборочный цех? Плохой? Да?
Захаров увидел[157] Игоря:
– Чернявин, иди сюда.
Игорь вытянулся, красиво – это было несомненно – поднял руку и успел заметить любопытствующий взгляд Клавы Кашириной:
– Здравствуйте, товарищ заведующий!
– Здравствуй. Иди сюда. Ты ведь человек ленинградский, всякие дворцы видел. Как тебе нравится сборочный цех?
– Вот этот сарай?
– Это стадион, – повторил Виктор.
Соломон Давидович произнес спокойно:
– Пускай себе сарай, пускай себе стадион, зато в нем можно работать.
Игорь спросил:
– А он не завалится?
Блюм возмутился так серьезно, как будто он давно знал Игоря и обязан был считаться с его мнением:
– Вы слышите, что он говорит: завалится! Волончук, он завалится или не завалится?
Скучный, нескладный, состоящий из каких-то мускульных узлов инструктор Волончук – правая рука Соломона Давидовича – ответил невозмутимо, определяя судьбу стадиона с завидной беспристрастностью:
– С течением времени должен завалиться, но нельзя сказать, чтобы скоро.
– Через год завалится?
– Через год? – Волончук внимательным взглядом присмотрелся к стадиону. – Нет, через год он не завалится. Другое дело, если, скажем, дожди большие пойдут.
Блюм закричал на него:
– Кто вас про дожди спрашивает. Когда был Ной и пошли большие дожди, так все на свете завалилось. Когда человек строится, так он не может ориентироваться на всемирный потоп, а ориентируется на нормальную погоду.
Волончук спокойно выслушал гневную речь Соломона Давидовича, даже глазом не моргнул лишний раз, и уступил:
– Если хорошая погода, так ничего… выдержит.
Алексей Степанович поправил пенсне, каким-то особенным взглядом, преисполненным векового терпения, глянул на двор и тронулся вперед.
– Хорошо, посмотрим, что там внутри.
Блюм обрадовался:
– Конечно, внутри! Нам внутри работать, а вовсе не наблюдать разную красоту. Красота тоже деньги стоит, дорогие товарищи. Если у тебя нет денег, так ты бреешься один раз в неделю. И ничего.
Через скрипящие воротца, кое-как сбитые из обрезков, они вошли в здание сборочного цеха. В цеху еще ничего не было, сразу бросался в глаза деревянный пол, отдаленно напоминающий паркет: он был составлен из многочисленных концов досок разной длины и ширины и даже разной толщины. Витя первый выразил свое восхищение внутренним устройством здания, но очень сдержанно:
– Если деталь какая упадет, так ее и не поймаешь, так покатится!
Все рассмеялись, кроме Блюма:
– А почему она будет катиться? Это теперь здесь, конечно, ничего нет. А когда будут люди, верстаки и доски, так куда она будет катиться?
Волончук серьезно оглядел все и ответил:
– Так, чтобы катиться, не должна. Зацепится.
Виктор серьезно подтвердил:
– Беру свои слова обратно, если зацепится, тогда другое дело.
И теперь Блюм разгневался окончательно: своими короткими руками он несколько раз хлопнул себя по бедрам, на отекшем лице появилось выражение боевой готовности…
– Вам нужно делать мебель, или вам нужен какой-нибудь бильярд? Чтобы ничто никуда не катилось, пока его не ударишь палкой? Что это за такие разговоры? Мы делаем серьезное дело, или мы игрушками играемся? Вам нужны каменные цехи? А деньги у вас есть? А что у вас есть? Может, у вас кирпич есть? Или железо? Или фонды? Ваши сборщики работают под небесами, а я вам построил крышу, так вам еще не нравится, вам подавай архитекторский фасад и какие-нибудь пропилеи[158]. Вы сюда пришли, приемочная комиссия, и фыркаете губами, и говорите: стадион! А что вы мне дали? Смету, проект, чертежи, деньги? Вы дали хоть одного инженера? Что вы мне дали, товарищ секретарь совета бригадиров Виктор Торский?
Секретарь совета бригадиров Витя Торский ничего не ответил. Алексей Степанович дружески взял Блюма за локоть:
– Не сердитесь, Соломон Давидович, мы на лучшее и не рассчитывали. Увидите, в будущем году мы построим настоящий завод, а это здание с благодарностью спалим: подложим соломки и…
– Мне очень нравится: они спалят! Здесь будет замечательный склад[159].
– Потерпим.
– Триста тысяч на новые спальни!
– То деньги государственные. Новые спальни для новых людей. Прибавим еще сто человек, и вашему производству легче будет.
– Пожалуйста! Теперь есть где работать. А что бы вы[160] делали, если бы не было этого самого стадиона имени Блюма, товарищ Торский?
– А я всегда говорил: нужно строить не спальни, а завод.
– Так видите, вы только говорили, а я построил.
– Я говорил: строить завод, а вы построили стадион.
– Товарищ Торский! Живая собака в тысячу раз лучше английского[161] льва!
Алексей Степанович, смеясь, любовно прижал локоть Соломона Давидовича и направился к выходу. Игорь Чернявин подождал, пока все выйдут. Оглянулся на пустой стадион. Кого-то ему стало жаль. При выходе он остановился, и было ясно: жаль стало Соломона Давидовича.
23
Довольно интересная мысль
Вечером Нестеренко сказал Игорю:
– Завтра ты пойдешь на работу в сборочный цех.
– Я никогда не работал в сборочном цехе.
– А завтра будешь работать.
– Это значит в стадионе?
– Потом в стадионе, а пока во дворе.
– А что я там буду делать?
– Мастер тебе покажет.
– А может, я не собираюсь быть сборщиком?
– Я тоже не собираюсь быть литейщиком, а работаю в литейном.
– Это дело твое, а я иначе думаю.
– Ты думаешь? А ты научился думать? Слышишь, Санчо? Он так думает, что он не будет сборщиком, а поэтому он не хочет работать. Ты его шеф, должен ему объяснить, если он не понимает.
Санчо с радостью согласился объяснить Игорю, хлопнул рукой по сиденью дивана рядом с собой.
– А что же? Садись, я тебе все растолкую.
Игорь сел, кисло улыбнулся, приготовился выслушать поучение. Вспомнил жалкий стадион, жалкую бедность Соломона Давидовича, стало скучно и непонятно, для чего все это нужно?
– Чего ты такой печальный, Чернявин, это очень плохо. А я знаю почему. Ты думаешь так: какие-то колонисты, где они взялись на мою голову? А я вон какой герой, Чернявин, скажите пожалуйста! Поживу у них четыре дня и пойду на все четыре стороны. Правда, ты так думаешь?
Игорь промолчал.
– А на самом деле, может, ты у нас проживешь четыре года.
– А если проживу, так что?
– Как это «что»? Если ты умный человек… Представь себе: четыре года живешь! Так сегодня ты в сборочном не хочешь, а завтра в литейном не хочешь. А потом ты скажешь, не хочу быть токарем, а хочу быть доктором, давайте мне, пожалуйста, больницу: а я буду лечить людей, ха! Так мы с тобой четыре года будем возиться! Ты, значит, как будто не в себе – психуешь, а мы с тобой все возимся и возимся?
Нарисованная Зориным картина заинтересовала Игоря, но заинтересовала прежде всего глубоким противоречим той ясной логической линии, которая принадлежала ему, Игорю Чернявину, и которую он мог изложить в самых простых словах. Санчо сидел рядом с ним, глаза его, как всегда, были горячи, но все-таки этот самый Санчо Зорин соображает довольно тупо.
– Ты неправильно говоришь, товарищ Зорин.
– Хорошо. Неправильно. А как правильно?
– Ты говоришь: Чернявин хочет быть доктором? А скажи, пожалуйста, почему это плохо? А разве мало людей хочет быть докторами? А вы здесь, дорогие товарищи, придумали: как себе хочешь, а иди в ваш сборочный цех. А я должен сказать: «Есть, в сборочный цех!» А вот я не хочу.
– Так кто тебе мешает, Чернявин? Разве мы тебя заставляем? Мы тебя не заставляем. Смотри, пожалуйста, – Зорин показал на окно, – заборов у нас нет, стражи нет, – никто тебя не держит и не уговаривает – иди себе!
– Мне некуда идти…
– Как некуда? Ого! Ты же говоришь, не хочу быть сборщиком, а хочу быть доктором.
– Куда же я пойду?
– Да в доктора и иди. Учиться там или как… Добивайся, пожалуйста.
– А у вас, значит, нельзя?
– А у нас тоже можно, только по-нашему.
– Сначала в сборочный цех?
– А что же ты думаешь? А если в сборочный? Думаешь, плохо?
– Я не думаю, что это плохо, а ты мне ничего не объяснил. С какой стати?
– А с такой стати: для нас это нужно. Ты у нас живешь два дня? Живешь. Шамаешь? Одели тебя, кровать тебе дали? А ты еще сегодня в столовой кричал: не имеете права! А почему? Откуда все это берется, какое тебе дело? Я – Чернявин, все мне подавайте. Я хочу быть доктором. А может, ты врешь? Откуда мы знаем? А мы можем сказать: иди себе, Чернявин – доктор Чернявин, к чертовой бабушке!
Ознакомительная версия.
