Тетерин решительно отодвинул кулак Алымова и подтянул к себе рапорт:
— Хватит, товарищи! Добавлю директора института Сонина и начальника опытной станции Липатова. Пять подписей — в самый раз.
Но тут взвился Липатов:
— А Светов?!
Тетерин поморщился, он предпочитал, чтобы фамилии Светова на рапорте не было — что там ни говори, человека недавно исключили, толки ходят разные, лучше обойтись без него…
— Подпись главного инженера совсем не обязательна…
— Ну конечно, зачем уж Светов, когда столько желающих! — закричал Липатов, багровея. — Давайте уж и Сонина, и Китаева, можно и еще поискать, кто нам палки в колеса ставил!
— Тише, тише! — поднял руку Тетерин. — Чего раскричался? Никто же не против Светова, только подписей многовато. Или?..
— Вот именно — или! — задохнулся от гнева Липатов. — Такой малый пустяк — автор проекта!
— Ну, впишем и Светова. — Тетерин набело переписал фамилии в конце рапорта. — Успокоился?
Потеряв всякий интерес к дальнейшей процедуре, как только увидел свою подпись на подобающем месте — вторым от начала, Алымов выскользнул из конторы и разыскал в поредевшей толпе Катерину.
— Разрешите отвезти вас домой, Катерина Кирилловна. Уже поздно.
Взял ее под руку — и стремительно повел к машине.
За ними все так же пылало пламя, отбрасывая широкий круг света, перед ними вытягивались их тени — все длиннее, длиннее, вот уже головы канули в темноту за пределами круга.
— Поехали? — спросил из темноты шофер, которого Катерина побаивалась, потому что у него всегда кончался бензин.
Сегодня шофер был щедр и весел.
У машины стояла черная нахохлившаяся фигура.
— Константин Павлович, вы в город? Захватите меня, пожалуйста, я, понимаете ли, не предупредил жену, что задержусь…
Когда он приехал сюда — Катенин? Где пробыл весь вечер, никому не попадаясь на глаза?..
Алымов в бешенстве повернулся спиной к Катенину, но пальцы Катерины слегка сжали его локоть, он поперхнулся и процедил:
— Садитесь впереди.
Катерина откинулась на спинку сиденья и прикрыла глаза. Как сквозь сон слышала она рокот мотора и удивленный голос шофера:
— Скажи пожалуйста, вышло! А я, грешным делом, не верил, думал — чепуха, не будет уголь за здорово живешь гореть под землей. И что же, так и будет теперь — «гори, гори ясно»?
Алымов не ответил. Пришлось отвечать Катенину. Он объяснял что и как сдавленным голосом, но добросовестно.
Катерина понимала, что творится в душе у этого малознакомого человека, которого она однажды защитила. Надо бы заговорить с ним, сказать дружеское слово. Но она ничего не могла придумать. Она очень устала от долгого стояния на ногах, от волнений и счастья этого вечера, оттого, что рядом Алымов, и оттого, что дома нет Светланки.
Вот уже неделя, как она отняла Светланку от груди. Кузьменковская бабушка забрала девочку к себе, пока не отвыкнет. Без Светланки в доме стало пусто и тревожно. Ночами Катерине не спалось, ей чудилось, что она слышит Светланкин плач и голодное кряхтение… Все правильно, ребенок должен отвыкнуть от материнской груди, забыть. Так всегда делают. Но матери как забыть? Неотрывная близость с дочкой оборвалась. Что-то трогательное, утоляющее ушло из жизни. И, как назло, приехал Алымов, еще более взвинченный, чем обычно. И не было спасительной возможности укрыться возле Светланки — единственного прибежища, где можно спрятаться от всего тяжелого и непонятного, что замутило жизнь… Свободна — и беззащитна перед чем-то негаданным, надвигающимся помимо ее воли.
Из угла машины она поглядывала на Алымова — сидит выпрямившись и дышит громко, торжественно, раздувая ноздри.
А впереди безжизненно покачивается на опущенных плечах голова Катенина, тускло и уже с досадой звучит его голос:
— Да нет, почему же. Скважины бурят по пласту…
— Какая ночь! — воскликнул Алымов и схватил руку Катерины. — Если б мне посулили сто лет жизни, но без нее — я бы отказался!
Его длинные, цепкие пальцы то ласкали, то стискивали до боли ее руку, и тут уже ничего нельзя поделать — такая ночь выдалась, такое настроение породила.
Подъехали к гостинице. Катенин впервые оглянулся:
— Спасибо, что подвезли. До свидания.
— До свидания, — буркнул Алымов.
Кажется, он уже не помнил, кого подвез. Ему не было дела до этого человека. Как только за Катениным захлопнулась дверца, Алымов заговорил вполголоса, чтобы не слышал шофер, но с бурной торопливостью, — вероятно, всю дорогу копил и с трудом удерживал слова.
— Это — мое торжество, Катерина, мое! И со мною вы! Вы всегда должны быть со мной! Ныне, присно я во веки веков. Вы мне нужны, вы сами не понимаете, как вы мне нужны! Я знаю, я старше вас, хуже вас. Вы меня боитесь иногда, ведь правда, я чувствую — боитесь! Я не скрываю, я недобрый, я скверный человек, Катерина! Но вы меня потрясли, нет, — не то слово, вы меня перетряхнули всего, я стал совсем другим, я становлюсь добрей, чище, я буду таким, каким вы хотите, чтоб я был!
Катерина слушала не дыша, ей казалось, что и сердце остановилось в ожидании.
— Вы не можете отказать мне! Это судьба! Рок! Вам смешно, да? Несовременно звучит — судьба, рок… Но я верю, они свели нас! На том собрании… ах, как трудно было выступать в защиту вашего несправедливо обвиненного брата! Трусость шептала: не надо, наживешь неприятностей, ты здесь посторонний, молчи… Но судьба подняла меня и бросила на трибуну, и только это свело нас, только это дало мне право подойти к вам! Я хочу целовать пол, по которому вы ступаете. Я буду носить вас на руках, снимать обувь с ваших ног и молиться на вас. Да! Да! Молиться!
Она жадно слушала этот полубред. Она владела этим взрослым, диковатым человеком. В ее власти — повернуть его по-своему, сделать великодушным и справедливым…
— Останови! — вдруг крикнул Алымов и распахнул дверцу.
Взвыли тормоза.
Алымов почти вытащил Катерину из машины и бегом увлек ее по склону холма. Сбоку блеснула речка, выступили светлые перила моста…
Он не обратил внимания на темный силуэт обелиска, венчающего холм. Он ничего не знал, он понятия не имел ни о Кирилле Светове, ни о ней. Даже о ней! Он никогда и не спрашивал ее ни о чем.
— Смотрите, Катерина! Смотрите! — самоуверенно выкрикивал он, как будто он был тут своим, а она — чужая.
Катерина могла бы, закрыв глаза, перечислить все огни и огонечки, что видны отсюда ночью. Обелиск и мост считались границей между городом и поселком, до моста в хорошие вечера доходили поселковые парочки, а крутой бережок считали своим все влюбленные. Катерина была здесь с Вовой дня за три до его гибели, в траве трещали сотни кузнечиков, Вова сказал:
— Самодеятельный оркестр! Знаешь, что они пиликают? Послушай: «Мы кузнецы, и дух наш молод…»
И ей тоже показалось, что она слышит «Мы кузнецы…»
Много месяцев она не вспоминала Вову так отчетливо — лицо, голос, руки. Упасть бы на холодную, как могила, землю, завыть по-бабьи…
Она споткнулась. Алымов обнял ее за плечи и повернул лицом в ту сторону, где всегда была голая степь, черная мгла без единого огонька.
И сегодня мгла была черна, но в этой мгле ясным огнем пылала торжественная свеча подземного газа, преображенная расстоянием в обыкновенную домашнюю свечу. Она стояла посреди равнины, как на столе. Вокруг ее ровного, вытянутого вверх пламени колыхалось радужное кольцо света.
— Этого торжества я ждал два года, — как в горячке, говорил Алымов, прижимая к себе Катерину. — Я мотался, как бездомный пес, не имел ни тепла, ни покоя, дрался, спорил, шел напролом, подставлял голову под все удары. И вот он — факел моего торжества! Он мой! И вы — моя, нас свела сама судьба, это наша победа, наш святой, незабываемый праздник!
Они снова сели в машину, и он держал ее в объятиях, целовал ее склоненную голову и шептал горячечные слова, каких никто никогда не говорил ей.
Дом был темен.
Катерина нащупала над дверью проволоку, просунула ее в щель и откинула крючок. Они вошли в коридорчик, разделявший их комнаты. Катерина повернула выключатель и зажмурилась — не от света, а потому, что стало жутко и стыдно. Чужой, немолодой, непонятный человек стоял рядом, уже чем-то близкий, чем-то связанный с нею. Надо уйти, а ноги не идут.
Она заставила себя шагнуть, но в тот же миг Алымов упал на колени и прижался лицом к ее ногам.
— Дайте мне молиться на вас, Катерина. Я не могу без вас. Вы не можете оттолкнуть меня.
— Встаньте. Ну, встаньте.
Было трудно называть его, как прежде, по имени и отчеству, и неизвестно, как назвать иначе. Мягко отстранила его, бросилась в свою комнату. Остановилась у пустой детской кроватки, подержалась за холодные прутья. Прислушалась — за стеной тяжело, с присвистом дышит мать. А в коридорчике — тишина. Светлая полоска под дверью исчезла.
