мит унс. Когда в дебюте войны автоматчики шли в психическую атаку, то маскировались забулдыгами. На ваш зольдатен действовало. Ваш зольдатен говорил — пьяному море по колено — и часто отступал. Потом немецкий зольдатен и в самом деле напивался. Психические атаки — важный элемент военно-политический стратегий Гитлера. При них, кстати, гибнет меньше, чем когда несколько раз атакуют одну и ту же позицию. Я наблюдал, я знаю…
Психические атаки! Сколько о них спорили в первом периоде войны. Удивлялись, почему это немецкие офицеры людей не жалеют, заставляют в рост идти? Думали: фашисты — потому и не жалеют никого — и своих тоже, а на поверку — вот оно что!
Доктор Отто собирался еще добавить нечто, но потом раздумал и с безнадежностью махнул ладонью. Все ощущали присутствие внизу разгневанного и голодного ефрейтора Дубкова, и беседе было уже не суждено выкарабкаться на прежнюю дорогу. Доктор Отто поднялся и попрощался, щелкнув каблуками. Его никто не удерживал — это выглядело бы бессмысленным и лицемерным. Он стремительно вышел на площадку и бесшумно спустился по лестнице. Отчего-то взгрустнулось, будто мама в детстве бросила меня вечером надолго и убежала к соседям, из комнаты которых долетали взрывы веселого смеха и пляшущая мелодия фокстрота «Рио-Рита», а мне, выскользнувшему на цыпочках в заваленный вещами коммунальный коридор, оставалось лишь стоять и смотреть на узкую полосу электричества, которая лежала передо мной плашмя наискосок.
Две нахохлившиеся фигуры — одна впереди, другая позади, — на секунду выхваченные тусклой лампочкой, мелькнули и исчезли в дверях пожарного хода горпроекта. Сверкнув в последний раз под лучом луны, серебряный штык, качнувшись, черной молнией расколол желтый проем.
— Кончится ли когда-нибудь эта проклятая война? — вздохнула Селена Петровна и принялась раскладывать по тарелкам холодную картошку.
60
У каждого солдата существовали, наверно, свои представления о том, что с ним произойдет, когда в конце концов наступит первый день мира, и как этот день наступит. Представления эти были по большей части стандартны, обыкновенны, даже однообразны, но именно в их обыкновенности и однообразии была безусловно сокрыта какая-то всеобщность и человечность. Один солдат мечтал, как он придет домой по пыльной разъезженной дороге, усталый, потный, и сразу — с порога — примется чинить покосившиеся ворота, о которых ему так много писали в письмах, потом степенным шагом сходит на речку выкупаться, в обед выпьет самогонки с односельчанами и расскажет им кое-что из фронтовой своей жизни, правой рукой обхватив принаряженную жену, а левой — замурзанных детей. Другой солдат воображал себе, как он взлетит на четвертый этаж через две ступеньки, как по-сумасшедшему нажмет кнопку звонка, обнимет маму и сестренку, посидит с полчаса посреди комнаты, маясь и ковыряя вилкой в тарелке, затем выкатит велосипед на улицу и помчится, раздувая крылья рубахи и сгорая на ветру от нетерпения, к своей бывшей соученице за несколько кварталов, а вечером отправится с ней на концерт в филармонию. А третий солдат точно знал, что когда он вернется на родину — куда бы ни вернулся, — то побродит по полузабытым местам, поговорит с друзьями, порасспросит детей про отметки, выполнит, так сказать, свой супружеский долг, а на рассвете обязательно проснется от непонятного толчка, взглянет в окно на безмолвную пепельную зарю, исполосованную электромачтами, и затоскует по прошлому, по грохоту разрывов, по бомбежкам, по своему мокрому окопу, по всему тому, к чему он приноровился, что было для него войной и без чего ему теперь будет трудно жить. И самое любопытное, что знал он про это намного раньше — когда отступал по лесам Белоруссии или Украины, когда боялся безвестной смерти и немецкого плена, когда проклинал ненавистную войну и все, что с ней связано, на коротких поминках в землянке или блиндаже по убитому другу. Ненавидел ее и не представлял себе жизни без нее. Как это — война окончена? Значит, не будет… И он начинал перечислять, чего не будет, и ужасался, потому что четыре долгих, отчаянно долгих года он себя приучал к тому, что сейчас должно исчезнуть и что между тем составляло его суть и ради чего он был способен пожертвовать и жертвовал всем.
Я тоже был маленьким солдатом этой войны, и хотя я, в силу обстоятельств, вел свою войну, но тоже, как третий солдат, не представлял себе будущей мирной жизни и тех мгновений, когда объявят о нашей долгожданной победе. Как это — без войны? Мне, разумеется, было не нужно представлять себя идущим по пыльной проселочной дороге, петляющим по переулкам на велосипеде, тоскующим в рассветной мгле о своем мокром окопе, и я поэтому каждый раз просто представлял себе лишь давно знакомую картину: я стою на тротуаре у фонаря, а передо мной в день победы проходит парад войск таким, каким я видел его первого мая четыре года назад — за полтора месяца до войны. Только развалины мешали мне, да к тревожному весеннему чувству — прогонит милиционер или не прогонит — присоединялась неясная летучая горечь. Больше мне представлять было нечего. Итак, я представлял себе парад, но не тот, понятно, который мог бы состояться, а тот, который уже однажды состоялся и за которым последовало все то, что последовало. Другие мысли о грядущей победе, о мирной жизни расплывались, обволакивались дымкой, отступали и камнем тонули в глубинах мозга.
Сковывая снежной перчаткой чуть боком гарцующего жеребца, командующий округом генерал-полковник Кирпонос с короткой шашкой, хлопающей по зеркальному — без морщинки — голенищу, объезжал замершие полки гарнизона.
— Здравствуйте, товарищи красноармейцы!
Его одинокий голос тем не менее мощной волной прокатывался над молчаливым проспектом, повелительней, чем фанфарный сигнал «Слушайте все!», громче, чем тысячегорлое эхо, в ответ гулявшее над чешуйчатыми рядами фуражек. Оно, это эхо, все-таки терялось в бирюзовой пустыне неба, а он, голос, не исчезал и упруго отскакивал от стен домов. Воздух пахнул тающим льдом, небо было ярко-синим, а город — светло-желтым, с алыми пятнами флагов. Краски резкие, нетускнеющие, оправленные в контуры предметов, навечно впечатались в память.
— Поздравляю вас с международным праздником трудящихся — днем Первого мая!
Жеребец в такт приветствию дробно перебирал ногами в белых поколенных чулках. Он выгибал шею, как конек-горбунок, и сбрасывал на асфальт куски ватной пены. Кирпонос галопировал вдоль проспекта в сопровождении командующего парадом — генерала с двумя звездами в малиновых петлицах. Неподалеку от центральной трибуны один из четырех не то адъютантов, не то ординарцев, скакавших за ними, потерял равновесие и с пронзительным вскриком съехал набок вместе с седлом, у которого лопнула подпруга. Он
