— Катайся, дедушка, хоть до темного! — сказала комбайнерка.
Впервые ехал он на комбайне, и многое удивляло старика.
Он стоял на мостике, растерянно оглядывая поля, на которых то тут, то там чернели махины других комбайнов и низкие, насекомоподобные туловища лобогреек. Он погружал руки в бункер, в ласковое зерно, сухим порохом лившееся в трубы шнека, дергал веревку соломосбрасывателя или строго смотрел, как принимали зерно с комбайна телеги, и долгое время не узнавал земли. Но вот, прищурив глаза, Харлай оглядел «карту» и, крякнув, откашлялся: «Вот она, вся тут!»
Комбайн шел по его жизни. Тут — еще хорошо помнил он — бились кольями из-за межей; там, у кусточка, родилась старшая дочь; далее, близ дороги, один раз горела пшеница; и где-то тут, рядом, умер однажды странник, рассказавший о конце войны. Теперь над всеми этими воспоминаниями стоял хлеб — ровный, густой, единый.
Сделав круг на комбайне, Харлай опять ворошил зерно до глубокой ночи и, хотя устал до головокружения, чувствовал себя бодро, нервно и ни за что не хотел ложиться спать.
Сторожу выгодно было посидеть в компании и поговорить.
— Не живали мы при таком хлебе, нет, не живали, — вздохнул он. — Поздненько вот только нас советская власть коснулась.
Харлай и конюх подняли на него глаза.
— Что бы нам сейчас да годков по сорока, а? Ты как, Харлай? — спросил он шопотом.
— Пущай и по сорока пяти, — скромно сказал конюх, — и то бы маленько пробились. Ох, и дернул бы жить я! — добавил он нараспев, с каким-то лихим восторгом и азартом, как говорят молодые и крепкие парни о девушках.
— От меня плод шел и в пятьдесят, — сдержанно сказал Харлай.
— Ты не дунди, ты вот дай мне сорок али там сорок два года, я сде-е-лаю! — опять пропел конюх.
Ему хотелось быть в расцвете сил и сильными руками схватить, обнять и уж никогда более не выпускать из рук вот эту новую, сегодняшнюю и в то же время до чего же давнюю в мечтах и сказках жизнь.
— Расскажу, словно бисер рассажу, — передразнил конюха Харлай и зло спросил его: — А ране-то что говорил, куда нос ворочал? Забыл, что ли?
Конюх откашлялся.
— То было озорство, — сказал он. — Да ведь кто ж знал-то, ты сам посуди… Да и вот ведь знай я — ах, боже мой… двумя руками схватился б.
— Ты двума и хватался, да все не за тое место, — строго перебил его Харлай.
— Помнишь, из Вольска человек к тебе приезжал?.. Ты что ему тогда говорил? Чему научал?
— Да не научал, Харлаюшка, кой там научить. Ах, что там!..
И, перебивая, друг друга, старики заговорили о давнем, теперь забытом прошлом, о своей темной и страшной жизни, о долгих ошибках своих. Они правили суд над собой, над темнотой своей, над тем, что не сумели угадать, предвидеть идущую им навстречу жизнь.
Конюх скоро сдался.
— Ну, сказните меня, я смерть приму. Было озорство! — твердил он о чем-то с тупым упрямством.
— Было бы лучше нам Якова Григорьевича сохранить, чем тебя казнить.
— Под советскую власть человек был сделан, глубокий. Ему бы ныне жить да поживать.
— А Гришин? — со злорадством сказал сторож. — Ни за что тогда пропал, помните? В одную ночь печенки-селезенки порвали. А подумать, какая вина была — урядника по уху прочесал. Ай-ай-ай!
— А Ксенька Парфенова? Вот уж была б комбайнерка так комбайнерка.
— Какая Парфенова? — спросил конюх.
— Да какая, какая! Ну, «богородица»! Забыл?
— Ох ты, верно, верно! Что в кузне работала? Золотая душа была! Белые тогда ее, был слух, вниз головой повесили.
И снова перебили старики друг друга и снова затараторили, волнуясь. Осудив себя перед лицом великого настоящего, они сейчас выбирали из памяти лучших людей своей жизни, которые были бы, как им казалось, нужнее для советской земли, чем они сами — старые, дряхлые, полные грехов. Они, чья жизнь была давно уже выпита неисчислимыми трудами, лишениями и постоянными неудачами, хотели бы теперь выбрать для советской власти не себя, а более крепких, сильных и чистых людей.
Им было жаль себя не за старость, а за дурно и глупо прожитые годы, и еще больше было жаль тех, умерших, не заставших советской власти, не приложивших к ней своих рук, всей своей широкой, яркой и отважной души.
И долго сидели старики молча, долго глядели в бледную темноту мутно светлеющей ночи.
Где-то далеко за рекой рявкнул мотор.
— А пожалуй, пора и будить! — обрадовано сказал сторож и деловито пошел к вагончику комбайнеров, а конюх наклонился к зерну, забрал его в пригоршню и надолго окунул в него лицо и так стоял, качая головой, будто умывался хлебом.
1937
«Не то приятно, что большой урожай, — сказала мне старуха колхозница по дороге от Вольска к Хвалынску, — а приятно, что у всех. Бывало, одни соберут, другие недоберут, — а тут всем радость, всем хлеб, зависти ни к кому нет, обиды нет».
Саратовская область, особенно правобережье Волги, действительно никогда не видала таких хлебов, как в нынешний год. Это ведь не Дон и не Кубань, а всюду говорят о пятнадцати, двадцати, тридцати центнерах ржи, о пятнадцати, а то и восемнадцати центнерах пшеницы. Немало районов, где рожь ростом с человека и выше. И она густа, ровна, с невиданно ровным и полным зерном.
Хвалынск — север Саратовской области и пасынок ее: дороги дурны, связь с областным центром преступно плоха, железная дорога в восьмидесяти километрах, автопарк района невелик, но и тут, как всюду, необыкновенен и радостен хлеб.
«Этот год — не год, а пятигод», — острят старики.
Меловые, чуть-чуть позелененные низкой травой холмы Чернозатонских гор придают местности вокруг Хвалынска отпечаток привычной, но сдержанной бедности природы. Безлюдные склоны холмов не веселят глаза и как-то обедняют и полевой ландшафт.
Не было еще такого года, как нынешний, и здесь.
Когда — не так давно — понадобилось в колхозе «Год великого перелома» определить хотя бы на глаз возможный урожай, на поля вышли старики, видавшие виды. Они долго ходили вдоль полей, качали головами.
— Ну, что думаете, как планируете?
— А ничего не можем подумать, — растерянно отвечали старики. — Сроду такого хлеба мы не видали и, как его считать, совершенно того не знаем.
Между тем погоды в начале лета были тут неважные, многих сильно расстроившие. Но теперь, когда хлеб — вот он, в руках, вера в свои силы, в то, что не погода вывела хлеба, а колхозная работа, крепко вошла в сознание самых отсталых, самых малодушных.
Шутка ли: в прошлом году в колхозе «Год великого перелома», в селе Сосновая Маза, под Хвалынском, на трудодень пришлось менее килограмма зерна, а сейчас поговаривают о шестнадцати и восемнадцати килограммах на трудодень одних зерновых!
15 июля в колхозе «Год великого перелома» уборочные бригады с комбайнами и тракторами вышли в поле, хотя убирать было еще рано. Но хлеб тянул к себе. Звал и не давал покою.
Начальники агрегатов подписывали договора о соревновании, говорили о Полагутине.
Перекрыть рекорды Полагутина — мечта всех комбайнеров Правобережья. Но куда там!
Холмистое, бугорчатое Правобережье труднее для бесперебойной работы агрегата, чем равнины Пугачевского района за Волгой, да у Полагутина и техника была выше и внимание партийных и общественных организаций глубже и разностороннее.
Комбайнеры в Сосново-Мазинской МТС, убирающие поля «Года великого перелома», — народ напористый, но слабо оснащенный техникой. Они всерьез обуреваемы желанием перекрыть полагутинские рекорды, но комбайны их не оснащены, передвижных ремонтных мастерских нет, опыта работы на сцепе двух комбайнов тоже нет.
— Самое главное — рельеф, — говорят комбайнеры. — Нам бы полагутинский рельеф — мы бы рискнули и перекрыть.
Но хотя рельеф у них действительно трудный, дело не в нем, а в том, что трудовой подъем комбайнеров, их бригад и всей массы колхозников как-то не коснулся, не захватил, не увлек руководителей МТС, много говорящих о рекордах, но реально ничем их не подготовивших.
17 и 18 июля полеводческие бригады окашивали углы загонов, делали прокосы для прохода тракторов и комбайнов. Рожь была еще зелена, мягка, но час уборки приближался ощутимо.
Тараканов вызвал Парамонова на соревнование: убирать не менее пятидесяти гектаров за световой день, а всего не менее тысячи двухсот гектаров.
— Дам семьдесят га за день, — ответил тот.
— Экономлю одного человека. Убираю на два комбайна, вместо шести — пятью человеками, считая и себя.
— Идет! И я убираю пятью.
Румяная, ладная кухарка таракановского агрегата, Фомичева, в ярком цветном полукапоте, уже варила лихо лапшу с мясом и жарила молодую картошку. И вагончик бригады был чисто вымыт. А у Парамонова жили еще по-холостяцки, кухарки еще не было, и ребята весь день суетились у машин или ночами изучали маршруты своего сцепа, длину загона, густоту ржи и все это переводили на работу штурвальных.
