Разговор продолжался сам собой, то опережая нарастающую близость, то в стороне, то становясь отдаленным ее отражением.
– Вот вы так цените доброту, отдачу себя другому – почему же вам не по душе жертвенность, жертвенная борьба, пускай ошибочная.
– Не знаю, надо иначе. И потом, каждый надеется, что именно он уцелеет.
– Пожалуй, да. И еще в одном вы правы – раз борьба, нет смирения. А главное, мне удивительно не хочется спорить. Как странно и уютно с вами, точно всё это для нас подстроено, и мы нечаянно прилепились к чему-то большему.
– Боюсь минут и секунд – вот-вот оборвется. Когда вдвоем хорошо – сколько раз замечала – входит третий, и с ним у одного непременно будут пересмеивания. Они ужасно обидные и отнимают всё, что было. Но вам я решила верить.
– Конечно, верить. Я не только вас не огорчу, но из-за вас и другие… Вы улыбаетесь – слишком сладко?
– Нет, говорите – мне невероятно спокойно.
Она выразила и мое состояние: спокойствия, благотворного отдыха было больше, чем значения в наших словах, однообразных и случайных. Всего не стоит передавать. Как счастливая полоса любви, всякое умиленное согласие облагораживает, возвышает, но и беднит: в нем мало оттенков, еще меньше противоречий, и неоткуда брать выводы. Между тем память какие-то выводы приписывает и нелепо преувеличивать – из-за дурного настоящего, из-за той незабываемой внутренней дрожи, которая каждому душевному движению, каждому легковесному слову придавала в свой час видимость смысла. И всё же повторяю: в таком безукоризненно надежном согласии, в длительной верной поддержке находишь другое – то, чем стать, окраску последующих отношений.
Эти мысли пришли теперь. Тогда я только мог наслаждаться подаренным неожиданно покоем, тихой поддержкой, отсутствием всегдашней придирчивой озлобленности.
Постепенно обозначалось утро – тоненький, пронзительно холодный свет. Поезд ненадолго остановился, солдаты вылезли, наш этаж почти опустел. Ночной уют разрушался. Мы прикрылись моей шинелью до глаз и, вздрагивая, жались друг к другу. От этого влечение росло и приказывало что-то наверстать. Неискренно с собой и вполне убедительно я предложил поцеловаться, по-доброму, надеясь на чудо и зная, что оно невозможно: моя спутница не поможет, я сам связан прежним бездействием, и к тому же, случись чудо, оно и моему успокоению напортит. Все-таки двойственно – и нежно и скрыто-остро – ощутил ее полные теплые губы. Казалось диким больше не встретиться. Чтобы обеспечить себя и самому ничего не предпринимать, одолжил ей книгу д’Аннунцио и указал, забыв о непоследовательности, Валин адрес. Мы говорили еще долго – чем более светало, тем тише.
– Вы все-таки мало обо мне знаете. Я была когда-то проще и веселей и редко задумывалась, а теперь всё кажется неспроста. Вот на днях испугалась: в трамвае старуха, настоящая ведьма, маленькая, горбатая, и на груди огромная эмалевая брошка – голая до талии женщина, прелестная, с распущенными волосами. Что это значит?
Следовало оправдать доверие к моему мужскому всезнанию. Я мог объяснить, что в таком наивном противопоставлении опасная сила, которую люди вызывают нарочно – с целью, по капризу, иногда по безумию. Напрашивалось, что и у нас случайно вышло похоже – тот же странный разбег от противоположного – от грязи кругом, от гадкого времени, от моего первого решения – и тем более по-иному кончилось. Но мысль, уже избалованная, усыпленная долгим мягким поддакиваньем, предпочитала лениться и путаться. Вместо ответа прижался, и опять показалось, что всё объяснено.
– Неужели ошибка? Ну, увидим – вы такой или ночь такая.
3.
С Валей очень скоро стало, как всегда. После первой радости и благодарности незаметно вернулись маленькие обиды, нападения, трусливые уступки. Мы оба помнили о том, трудном, на что я вызвался для Вали, она – голой памятью, я – по новому горячо, почему-то теперь надеясь и требуя. Но никакие заслуги или усилия не могут изменить установленных прежних отношений, не прибавят любви, если к ним не примешается кусочек того, еле уловимого, что влияет на любовную ответность, и чего у меня с Валей никогда не было.
Опять приходилось завоевывать каждое одобрение, каждую улыбку старанием почти сверхсильным, заставляя слушать остроты и наблюдения и непрерывно восхищаться. Если слабел, Валя сразу морщилась – она ко мне справедлива, но придирчива, и не прощает ошибок. По-прежнему для нее одной копил выигрышные выражения и часто наедине, как писатель без тетради, гнал мысли, боясь, что забуду, что они пропадут зря.
На этот раз, чтобы не признать моей ловкости и заботливости перед буржуазным, чересчур напуганным мужем, случайно без нее проскочившим за границу, Валя даже не всегда была справедлива. Она нарочно не пускала со мной обеих своих девочек – нельзя доверить – и высмеивала планы о себе, соглашаясь как бы вскользь.
Все-таки мне повезло – я вынужденно поселился у Вали и мог быть с нею, сколько хотел – без ревности, без соперничества и борьбы. Конечно, распределял время, чтобы не упустить возможного получаса с ней, и удивлял несуразными свиданиями почтенных людей, принявших меня всерьез и, пожалуй, несколько снизу вверх – с ними поневоле установилось соотношение провинции и столицы. Вообще, многое сбылось, о чем мечтал в начале поездки – лестные разговоры, довольство собой, возвышение перед Валей.
Прибавилось еще приятное обстоятельство: по тогдашним условиям Вале приходилось меня кормить, волноваться, достану ли пайки, спрашивать, вкусно ли она приготовила. К ней же обращался, прося пришить пуговицу или утром разбудить. Правда, мы и раньше не стеснялись, сохраняя меру, но теперь доброе сближающее товарищество оказалось единственно разумным, а разумное для Вали свято. Она выполняла всё несколько удивленно, иногда сердясь, для показа, для меньшей чувствительности, иногда – с искренней злостью. Меня ее заботы окончательно подчинили, лишили последнего сопротивления и независимости, я следил за каждым своим движением, чтобы не испортить, а особенно боялся смешного.
Кажется, на другой день после приезда Валя сообщила, что в мое отсутствие была «некая кикимора в черном», очень хотела меня видеть и оставила роман д’Аннунцио: – «Ты уж постарался ученость показать». Я, конечно, не мог ничего объяснить про ночное знакомство. К тому же, попав, хотя и в чужом городе, но благодаря Вале, в давнюю, продолжающую прежнее, колею – я всякое отступление от этой колеи припоминал, как сон, а лица, в нем снившиеся, становились призраками. Правда, во многом хотелось разобраться и знал, что разберусь, но из-за приятного спокойствия, из-за Вали – позже.
Пока же радовался, что освобожден от последствий приключения, навсегда конченного, от этой лишней и мрачной женщины, и что еще более целиком остаюсь с Валей. Раскаяния не явилось – мы так естественно ради одной жертвуем достоинством другой, и своим, и негодующе удивлены только, если жертвуют нами.
Рассчитал я неверно: «мрачная женщина» пришла еще раз, через неделю, во время нашего ужина, и я же ей открыл дверь. Она была, конечно, в черном, большая, очень грустная – я мельком подумал о нарядной Валиной бодрости. Но немедленно стало безвыходно. Валя из столовой нетерпеливо кричала: «Кто там?» Повести пришедшую туда, на посмешище, соединять вовне двух женщин, столь для меня разнородных, нужную и скучную, живую и мертвую, эту предать и все-таки не избавиться от многодневных, легко добивающих колкостей было немыслимо. Пройти в мою комнату, где Валя тоже нас прервет и потом, вечером, найдя к чему, другому, придраться, поссорится и замучит – выходило еще страшнее. С досадой думал: хоть бы мы случайно встретились на улице, не в спешке и без Вали – я бы сумел объяснить, доказать, уменьшить обиду. Но так лишь возрастала нелепость положения, я отвечал Вале «сейчас, сейчас» и бессмысленно оправдывался перед гостьей: «А мне сказали, что вы уехали».
Она, вероятно, только теперь увидела перемену и смутилась больше моего. Помню, что посмотрела прямо, очень выразительно, не стараясь скрыть страдания – и вышла. Впоследствии в ее выразительном взгляде уловил переход от упрека к гордости и откуда-то возникли скомканные, сконфуженные ее слова. Боюсь, что это – обычное округление событий, которое так неразъединимо сливается с ними в памяти. С Валей неожиданно обошлось легко, и вечер, как почти все вечера, мы провели за картами – шутливо и уютно.
Но воспоминание о бедном взгляде заставило добросовестно восстановить всю поездку – лихорадочный пыл вначале, поиски разряжения, как незнакомая женщина его дала и грубость сменилась добротой, может быть, случайной, приготовленной для другой, которая одна и выиграла. И верно: благодаря столь нужному, счастливо найденному отвлечению нетерпеливая нежность к Вале не ослабела и не распалась. И сколько ни возмущало неравенство, особенно в возможном применении к себе, я натыкался на простейшие законы любовно-животных отношений: кому-нибудь суждено быть до конца в выигрыше, другому – до конца жертвой, и никого не уравнивает произвольное чередование ролей.
