— От Володи? — спросил Сухарев, не догадываясь, что вопрос может стать роковым.
— Его последняя весточка, — тревожно отвечала Маргарита Александровна, принимая письмо в руки, но не раскрывая его. — Оно пришло уже после вас и еще несколько месяцев валялось под дверью в ожидании меня. В сущности, оно опоздало с первой же минуты, ибо шло оттуда, откуда не приходит писем. Но ведь дошло же! — она с удивлением глянула на Сухарева. — Вот и теперь вынырнуло, не пожелав прятаться под корешком забвения. Я долго не решалась прочесть его, прочла много после. И в этом письме, как раз в ту ночь… он писал о самом важном, желая предупредить меня, разгадать тайну… Но зачем это я? Кому нужна теперь эта наскальная живопись воспоминаний? Что вы пригорюнились, друг мой? Я вас заговорила. А каждое слово требует своей капли. Мы живы и вправе продегустировать каждую секунду нашей жизни, — растревоженности ее снова как не бывало, она вообще умела удивительно быстро, почти мгновенно перемениваться, и Сухарев никаким способом не мог уследить за поворотами и перескоками ее настроения, чтобы утвердиться в их истинной причине и сущности. Она вообще проглядывалась вперед всего на мгновенье.
И снова они сидят за столом, но он уже не разделяет их. Но ведь и стол сделался иным: равнодушная хрустальная ладья уплыла в далекую неведомую гавань, не смея присутствовать при хлебосольном пиршестве памяти.
— За что же? — сказала Маргарита Александровна поднимая свою долю.
— За нашего Володю, — ответил он. — Еще раз и сначала.
— Он всегда будет нашим, правда? — доверчиво сказала она и пригубила самую малость, а после хватила до дна.
— Отныне тем более, — провозгласил Сухарев, утверждаясь в силе мужского авторитета. — Нам не придется делить его, у каждого из нас он свой. Вот вы про последнее письмо… Может, это то самое, которое он через меня отправлял?
— Как я виновата перед ним! — воскликнула Маргарита Александровна, пропуская его слова. — И сколь благодарна вам за то, что вы воскресили во мне это чувство вины!
— Могу ответить вам только тем же…
Они винились друг перед другом, и обоим было приятно чувствовать, как они становятся от этого чище и великодушнее.
— Я знаю, вы мой единомышленник, — продолжала Маргарита Александровна. — Дайте я порадуюсь хоть вашей радостью. У вас интересная работа? Вы приехали теперь из Мюнхена? Что вы там делали?
— Сидел в архиве. Разыскивал материалы по предвоенным и военным годам. Попутно нашел одного хорошего человека, которому грозило забвение. — Иван Данилович хотел было рассказать о Поле Дешане, но вовремя спохватился: что ей Дешан? Он и сам забудет о нем назавтра, едва передав копии протоколов по назначению.
Маргарита Александровна все же зацепилась за его последние слова.
— Вот оно что! — сказала она. — Этим вы и занимаетесь? Добиваете недобитых?
Сухарев отвечал обстоятельно:
— Специализируюсь на новейшей истории. Сначала занимался военными преступниками и их зверствами, потом решил посмотреть: а что там, на обратной стороне медали? И увлекся немецким Сопротивлением внутри самой Германии, тема оказалась почти неисследованной. Так что военных преступников я, можно сказать, разыскиваю в свободное от основной работы время, делаю экспертизы, даю заключения… Это еще с Шумахера началось.
— Кто такой Шумахер, с чем его кушают? — беспечно вопрошала она, кладя на язык кусок осетрины.
Он на минуту собрался с мыслями — и решился:
— Рядовой триста пятнадцатого немецкого пехотного полка Отто Шумахер из фольксштурма, который сидел в каменном сарае за пулеметом и убил Володю. Установлено почти документально.
В ее расширившихся глазах возник страх:
— Как? Вы видели его в лицо? Что же вы сделали с ним?
— Что можно сделать с солдатом? Нет, я не видел его, потом и искать перестал. Ни минуты не сомневаюсь: если бы победил фашизм, то не стало бы пощады ни одному русскому стрелку или пулеметчику. Но мы не могли пойти таким путем, даже победив. Уничтожать уничтожателей? Начинать новое тотальное побоище? Подобная цепная реакция может закончиться лишь тогда, когда на земле останется последний — и единственный — уничтожатель, которого уже некому будет уничтожать. Году в сорок восьмом я встретил в Тюрингии немецкого пастора. Тот говорил прихожанам: нам нужна не месть, но покаяние. И Отто Шумахер был приговорен мною к покаянию, разыгрывал я такие сценки под общим названием «Визендорфский процесс»…
— Значит, и вам Визендорф запал в память? — задумчиво перебила она. — Шестеренки наших воспоминаний начинают сцепляться…
— У каждого солдата своя незабываемая низина и высота, — отвечал Иван Данилович с некоторой уклончивостью. — Меня Визендорф интересовал в более общем плане: кто должен ответить за смерть человека на войне? Отто Шумахер не виноват, так кто же? Я вам потом могу почитать из этого процесса…
— Пожалуй, вы правы, — задумчиво сказала она. — Я тоже не смогла бы видеть этого Отто: мое любопытство слишком щепетильно для этого. Сейчас я хотела с вашей помощью…
Маргарита Александровна с готовностью распахивала закованные двери своего прошлого, предлагая войти туда чужеземцу, чтобы щедро одарить его болью и радостью, хранящимися за теми дверьми.
— Я расскажу такое, о чем сама забыла. Однажды они пошли в разведку. Задача была: взять «языка», так как вскоре намечалось очередное смертоубийственное наступление. Разумеется, я ничего не знала. Просто Володя внезапно прибежал ко мне, когда я была на дежурстве, и объявил, что он на минуту, ибо его посылают в тыл. Я под тылом понимала одно: место, куда мы отправляли раненых. Мне и в голову явиться не могло, что он идет не в наш тыл. Все же я бдительно спросила, зачем его посылают? Он ответил смешно: за спичками. Пока я соображала, он рассмеялся и добавил: так у нас пехоту называют, еду за пополнением, послезавтра вернусь. И убежал. Я поверила, представляете — как мы жаждем верить в собственные мифы! Так бы и прожила безмятежно до их возвращения, но тут письмо. Пишет Володина соседка по квартире. Оказывается, Вера Федоровна поранила на заводе руку, так, ерунда, железка попала, но она на бюллетене и не может сама писать в течение двух недель, пока не заживет рука, а так все хорошо, отдыхаю, мол, дома, карточки отоварила и обо всем этом надо осторожно рассказать Володе, чтобы он не волновался, почему от матери писем нет. Я побежала в полк, хотя Володя запретил мне делать это. Словом, тут все и раскрылось. «Где он?» — спрашиваю с порога. Приятель-штабист отвечает: «На задании». — «Он же в тыл поехал?» Тот смеется: «Конечно, в тыл. Только в тот тыл не на чем ехать». Я была потрясена, так и бухнулась на лавку. «Он же сказал мне, что за спичками поехал». — «Совершенно верно, только не за нашими, а за немецкими. Хоть одну спичку, иначе кровь из носа. Пошло двенадцать человек, так что дотащат». — «Их же третий день нет. Он мне сказал, что послезавтра вернется». — «А вам все мужчины говорят правду? Учтите, Коркин вам почти не соврал, вполне порядочный кавалер». Я сама не своя: «Скажите, это опасно? Умоляю вас!» — «Пардон, товарищ сержант медицинской службы. Вы можете мне дать гарантию, что в наш блиндаж, где сидим мы с вами, через три секунды не прилетит снаряд? Разница лишь в том, что там, где они, падают наши снаряды». — «Что же мне делать?» — «Не горюй, красавица. Приходи завтра, они вернутся. А если что, на войне незаменимых нет». Что я пережила в оставшиеся полтора дня, того не передать словами. Вам это интересно, я вас не заговорила?
Внимание Сухарева нарастало по восходящей кривой. Сначала он машинально поигрывал зажигалкой, слушая как бы из вежливости повесть вполне дежурную, но вдруг увлекся этим незамысловатым повествованием, отложил зажигалку, но даже не заметил этого, подался вперед, выставив носок левой ноги, прикрытый безразмерной фланелью, постепенно уже привыкающей к непрошеной ноге. По лицу Ивана Даниловича начали пробегать сполохи той давней поры.
— Я вам не наскучила? — спросила она снова, чувствуя задумчивую сосредоточенность собеседника.
Сухарев облегченно засмеялся, скидывая оцепенение:
— Как можно, Маргарита Александровна? Мне даже почудилось: не обо мне ли вы рассказываете?
— Вы и были тем штабистом, с которым я столь глупо говорила? Нет! Тот был…
— Увы, не я… В этот раз почти наверняка. Зато догадываюсь, кого вы так лихо изобразили…
— Такой уж нынче день, скачем галопом по собственной памяти. Как вы думаете: у памяти могут быть перегрузки?
— Вряд ли. Память способна выдержать все, хотя о многом мы предпочитаем забыть.
Маргарита Александровна сделала вилкой решительный крест на скатерти.
— А может быть, как раз забвение и возникает от перегрузок памяти? — спросила она, обращаясь в пространство. — Так и я. Для меня воспоминания об этих днях одни из самых тягостных. Как я ждала, у меня руки тряслись, а ведь мне перевязки делать. Наконец, он явился, как всегда, неожиданно и в самую неподходящую минуту, я как раз делала перевязку тяжелораненому. Он показался в дверях палаты. Я цыкнула на него, и он исчез. У меня обмякли ноги и руки, бинт выпал из рук и размотался по полу — белая дорожка моей судьбы в пятнах крови.
