Маргарита Александровна сделала вилкой решительный крест на скатерти.
— А может быть, как раз забвение и возникает от перегрузок памяти? — спросила она, обращаясь в пространство. — Так и я. Для меня воспоминания об этих днях одни из самых тягостных. Как я ждала, у меня руки тряслись, а ведь мне перевязки делать. Наконец, он явился, как всегда, неожиданно и в самую неподходящую минуту, я как раз делала перевязку тяжелораненому. Он показался в дверях палаты. Я цыкнула на него, и он исчез. У меня обмякли ноги и руки, бинт выпал из рук и размотался по полу — белая дорожка моей судьбы в пятнах крови.
— Где ты пропадал? Доложи.
— Докладываю. Легкая лесная прогулка, стреляли дичь, кормились ягодами, я привез тебе страусиное перо…
— Не фиглярничай. Мы же договорились с тобой: говорить только правду, быть верным только правде.
— Был верен, буду верен. Клянусь в том собственной матерью и своим сыном, следовательно, собой и тобой.
— Ах так! Тогда я повторяю: где ты был?
— Я же тебе говорил: путешествовал в тыл за спичками.
— Я все знаю, ты был в разведке, вы ходили за «языком».
— Ну и что же, ходил и вернулся, я сказал тебе всю правду, сто двадцать процентов правды — но фигурально. Не моя вина в том, что ты поняла меня превратно.
— А про спички? Это тоже фигурально.
— Спичка уже начала говорить — и вполне натурально. А мы вернулись счастливые, но небритые. И голодные.
— Ой. У меня же стоит целая банка тушенки…
— Я уже насытился. Нам выдали паек за все дни отсутствия. Майор преподнес по чарке, впрочем, из наших же поставок…
(Обычно я начинаю вспоминать от этой строки, опустив тягостную предысторию, и дальше вплоть до разлуки, чтобы с последним поцелуем поставить точку и начать все сначала. Пластинка не долгоиграющая, но ничего не стоит запустить ее опять, хотя с каждым новым проигрыванием звук стирается и слабеет; если сравнить два соседних кружения пластинки, это вроде бы совсем неощутимо, но если взять два кружения с интервалом в несколько лет, разница в звуке окажется едва ли не безутешной, с провалами голосов и фраз, тогда на помощь слуховым воспоминаниям приходят жесты, запахи, память глаз и память кожи, в зависимости от настроения реанимация прошлого может получиться самым нежданным образом, и заигранная пластинка обретет вполне современную звучность, становясь стереофоничной, и ты оказываешься в самом центре звука.
Но ведь и тягостная предыстория с каждым годом становится все более сладостной — отчего же так?)
— Ты не представляешь, как я тебя ждала.
— И не хочу представлять. Покажи в натуре.
— Не покажу. Пока мы не договоримся на будущее: не таить друг от друга ничего-ничего. Абсолютное доверие. Полная распахнутость души. Если бы ты мне сказал сам, я была бы спокойной, уверяю тебя. А коль ты скрыл и я узнала случайно, значит, это более чем опасно. Обещаешь мне? Клянись.
— Клянусь созвездием Золотого Тельца и теорией относительности. Клянусь законом Бойля — Мариотта и Гей-Люсака, что буду всегда прямолинейным, как луч света, а если меня погрузят в инородную среду, я обязуюсь вытеснить из нее ровно столько, сколько вытеснял до этого. «Эврика!» — вскричал Архимед и голым помчался по Парфенонштрассе.
— Что с тобой происходит? Ты нынче какой-то не такой.
— Нечто о пользе лесных прогулок и собирания ягод, непременно составлю такой реферат. Ты не спешишь на дежурство?
— Я подменилась с Тамарой на три часа. Но могу и больше.
— А как у тебя с отпуском? Отпуск ты можешь получить?
— Не думала об этом. Однако вряд ли.
— Тогда наводящий вопрос: сколько времени нужно тебе для счастья?
— Ровно столько, сколько ты будешь со мной, ну хоть до завтрашнего утра.
— Мне требуется гораздо больше. Сорок восемь часов — и ни минутой меньше. Вот что мне нужно для счастья.
— Кто же даст тебе такой шикарный отпуск?
— Уже дали, представь себе. Майор сказал: отдыхайте сорок восемь часов, шагом марш. Я сделал поворот кругом — и к тебе.
— Сколько прошло?
— Ни одной минуточки. Сорок восемь часов чистого времени, дорога туда и обратно не засчитывается.
— Какое счастье! Ты решил, как распорядишься своим необъятным богатством?
— Я открою закон. Правда, они не открываются по заказу, но я попробую. Во всяком случае, хоть посчитаю, тетрадку захватил.
— А как же я? Мне отведена хоть самая малость в этих сорока восьми часах?
— Они все твои. Я буду открывать закон на фоне тебя.
— Интересно, сколько законов ты хотел бы открыть для полного счастья?
— Один. Всего один закон. У каждого порядочного ученого есть по одному закону, этого вполне хватает для бессмертия. Большего не требуется. Если уж особенно повезет, то было бы неплохо после закона создать теорию. Но я мечтаю лишь о законе.
— Как он называется?
— Закон свободы и гармонии, закон ответственности и меры, закон творчества и добра, закон движения и состояния, закон правды и устойчивости.
— Но это же много законов, целый мешок, никто не запомнит такого длинного-предлинного названия.
— Это один закон, но зато обширный, почти глобальный. Если бы я заранее мог знать, как он называется, мне не пришлось бы фантазировать. В общем, это что-то об устойчивости и ее состояниях.
— Как смешно ты всегда стоял у доски. Руки и ноги все время в движении, будто ты пританцовываешь перед самим собой. И писал на доске стремглав, словно не думая, крошки мела так и сыпались. Пишешь свои формулы и пританцовываешь в такт. Ужасно смешно.
— А что? В каждой формуле имеется внутренний ритм, стоит лишь постичь его.
— Ты знаешь, как тебя дразнили в школе?
— Товарищ старший лейтенант, да?
— Придумал. Тебя дразнили — Вол.
— Прекрасно. Кажется, я что-то вспоминаю, хотя это было в другом измерении. Следовательно, название закона мы уже имеем: закон Вола!
— Потом у нас пойдут дети, много детей, и мы будем звать тебя отец Влад.
— И наконец, я стану согласно программе-минимум великим ученым. Вступлю в академию, и меня нарекут — дед Волод. Молодые будут говорить: смотрите, Волод садится в машину. Волод сказал, что это не пройдет. Волод улыбнулся…
— Какая я ленивая и неблагодарная, даже не спросила, как прошел ваш поход за немецкими спичками? Впрочем, все хорошо, я знаю, коль ты заработал такую долгую награду. Майору ты доложил, теперь доложи мне.
— О чем разговор? Вернулись все одиннадцать человек, живы и здоровы.
— Одиннадцать? Я думала, вас пошло туда двенадцать? Может, я ошибаюсь?
— А где мы были, ты это знаешь? Это война, понимаешь, война! Это тебе не у доски танцевать. Тут совершается человеческая убыль. Степень устойчивости на войне равна нулю, ты можешь понять? Это закон войны, абсолютный и непререкаемый, будь он проклят.
— Успокойся, прошу тебя. Я не хотела тебя тревожить. Погиб твой боевой товарищ, я понимаю, прости меня.
— Ладно, все прошло. Нам осталось сорок семь с половиной часов, целое богатство, не будем растрачивать его на бесплодные дискуссии.
— Я скоро пойду за ужином. Твой котелок по тебе явно соскучился.
— И разрешишь мне принять сто грамм?
— Смотря за что.
— За маленького Влада и за тебя.
— Тогда получится два раза по сто.
— И я приму их, несмотря ни на что. Особенно за тебя. Женщина и война — это самое противоестественное, что может быть. Даже в медсанбате. Особенно в медсанбате. Я знаю, как тебе трудно. Медсанбат — это выворотка войны. Сюда стекается вся ее бракованная продукция: рваные ткани, кровь, проломленные черепа, битая кость, молотые зубы…
— Я уже притерпелась. По-моему, ты не прав, это же раненые. Они беспомощны, как дети. Они требуют сострадания и нуждаются в нем. Тут необходимы именно женские руки, женский голос, они тотчас затихают от моего голоса, не только моего, я не раз это видела и слышала. И вообще раненый — это уже не солдат, он не подлежит законам войны. Он просто человек, нуждающийся в помощи и сострадании.
— Ты так считаешь?
— Так, а что?
— Ничего, просто так. У тебя целая философия, но она твоя. Не хочу быть раненым.
— Я тоже не хочу про тебя. Но мы ведь на войне, и я уже внутренне приготовилась к твоей ране.
— Осталось мне внутренне приготовиться к твоим бинтам. Впрочем, я готов.
— Я для тебя отложила самые мягкие.
— Твои бинты будут обнимать меня, да? Всего, всего. Хочу весь быть в твоих бинтах. Хотя это не эстетично. Знаешь, о чем я сейчас подумал? Что является альтернативой войны?
— Разреши подумать, сразу и не сообразишь. Ну что? Мир?
— Родильный дом.
— Ты хочешь открыть закон родильного дома?
— По-моему, я уже открыл его с твоей помощью. Вот и отправляйся туда, тебе там самое место.
