— Выше надо, — снова сказал Родионов.
Старшой оторвался от карты и посмотрел на меня. Глаза у него были злые и удивленные.
Я тоже никак не мог понять, что хочет Родионов.
— Ручей тут. Размоет… — Родионов помолчал, собираясь с силами, потом продолжал: — Ручей весной размоет… Так вы наверху уж закопайте, на сухом.
— С ума сошел, — спокойно сказал Старшой. — Ночью выйдем к своим, пойдешь в медсанбат.
Два сержанта, Баранов и Зазноба, лежавшие поблизости, подняли головы и с удивлением посмотрели на Старшого.
— На высоком бы лучше, — Родионов закрыл глаза и умолк.
Над лесом нудно загудел шмель. Я задрал голову и сразу нашел самолет над елью. Немецкая рама снижалась и прошла совсем низко над нами. Обер-лейтенант жадно следил за рамой, но сидел послушно.
Старшой проводил самолет глазами и посмотрел на меня.
— Привал сокращаем, — сказал он, складывая карту. — Займись этим делом.
— Каким? — я не понял.
— Приготовь ему, — он кивнул головой в сторону Родионова.
— Носилки? — я все еще не понимал, куда он клонит.
— Не сходи с ума, — Старшой с сожалением посмотрел на меня, и тогда я понял, что он задумал. У меня мурашки по спине забегали.
— Неужели нельзя ничего придумать? — забормотал я.
— Мы должны идти. Делай! — жестко сказал Старшой и пошел в сторону, видно проверять посты. Он ни разу не оглянулся, не посмотрел на меня — так он был уверен, что я сделаю то, что он задумал. Выдержка у него была железная, но тут и он не выдержал: отдал приказ и быстро смотался. Он отдал приказ, а мне придется теперь делать всю грязную работу.
Я усмехнулся вслед Старшому и с горечью подумал, что сам ни за что не решился бы отдать такого приказа. Вдруг я почувствовал с облегчением, что приказ уже отдан.
Фигура Старшого скрылась за кустами, но еще слышалось: «Не спать! Не спать!» Я посмотрел, кто лежит поблизости.
— Баранов, Зазноба, — позвал я. — Следуйте за мной.
Мы обошли вокруг ели, где лежал в забытьи Родионов, и стали подниматься по склону. Немец с опаской следил за нами.
Склон был пологий и скоро кончился, почти сразу раскрылась небольшая поляна, обставленная облетевшими осинами.
Баранов и Зазноба шагали сзади. Саперные лопатки противно звякали у них на поясе. Я остановился. Сквозь прогалину, чуть ниже, была видна та самая ель. Лишенные жизни ноги Родионова торчали вразброс из-под густой лапы.
Я провел сапогом по земле.
— Вот здесь, — сказал я.
Разведчики смотрели на меня с испугом. Зазноба прижал лопату к животу.
— Дай! — я взял у Зазнобы лопату и показал, что не шучу.
— Как же так, товарищ командир, — растерянно мямлил Зазноба. — Неужто мы своего?..
— Ладно уж, — сказал Баранов. — Пуля дура, сшибет где попало, и будешь гнить в меже. Лучше уж так, по-человечески. — Баранов поплевал на руки, встал на одно колено и принялся копать.
— Будем копать по очереди, — сказал я. — Двое копают, третий отдыхает.
Мы начали копать — и сразу стало легче, словно мы преступили невидимую черту, которая еще прочерчивалась внутри нас. Разве мы были виноваты в том, что приходилось сейчас нам делать? Война безжалостна ко всему живому, что есть на земле, и, сколько бы она ни шла, живое никогда не привыкнет к этому.
Снизу раздался отчаянный вопль:
— Их виль нихт, зи хабен кейн рехт! — вопил фриц. — Я не хочу, вы не имеете права! — Бывший обер вскочил с криком, упал на землю и начал колотиться о нее затылком. Двое уже бежали к нему.
— Слепцов, — подстегнул я. — Приведи его в норму, быстро!
Мы услышали далекую стрельбу и стали копать проворнее. Земля была теплая, сыпучая, со слабыми корневищами. Если бы у нас были настоящие лопаты, а не эти коротышки, с такой пустяшной работой можно было бы справиться за десять минут.
Тут я вспомнил о Родионове, и мне стало душно. Я так увлекся работой, что вовсе забыл о нем. Захотелось пить. Я передал лопату Зазнобе, спустился к ручью. Родионов по-прежнему лежал в забытьи.
Я намочил в воде платок, подошел к носилкам. Немец невдалеке перестал колотиться и затих на траве. Слепцов сидел у ног Родионова и рассказывал ему сказку для детей дошкольного возраста о том, как сегодня ночью мы вынесем его к своим, сдадим в медсанбат, а там ему сделают операцию, отправят в глубокий тыл на лечение, дадут отпуск, а там и войне конец и еще что-то в этом роде, прекрасное и безнадежное.
Я встал на колени, обтер лицо Родионова мокрым платком. Он открыл глаза и посмотрел на меня. Глаза у него были спокойные и ясные.
— Когда? — спросил он.
— Скоро пойдем, — отвечал я, не зная другого ответа.
— Возьми меня, — он приподнял голову и посмотрел вверх по склону. Я слегка подвинулся, чтобы закрыть собой ту поляну, если он ее видел.
— Возьми, — повторил он с тревогой.
— Куда? — я делал вид, что ничего не понимаю, а сам чувствовал себя последним дураком.
— Отнеси… к могилке моей, — он опустил голову и перестал смотреть туда.
— Заговариваться начал, — сказал Слепцов.
— Я не заговариваюсь, — четко проговорил Родионов, не поднимая глаз. — Только ты отнеси. Христом прошу. Мне уже недолго. Там обожду. Там лучше…
Я решительно поднялся:
— Бери, Слепцов.
Мы взяли носилки и пошли по склону. Поляна была залита холодным солнцем, осины тревожно вздрагивали, и солнечные блики пробегали по двум желтым холмикам, прикрывающим могилу, как бруствер прикрывает окоп. Пройдет еще двадцать лет, и я подумаю о том, что могилы — это незаживающие шрамы земли, а тогда я безжалостно и тупо смотрел в глубину земной тверди. Баранов и Зазноба увидели нас и перестали копать.
— Ближе. Не бойся, — сказал Родионов.
Мы положили его сбоку, между холмиком и осинами. Солнечные блики перебежали на его лицо. Он с трудом приподнял голову, неспешно, по-деловому осмотрел поляну.
— Хорошее место, — сказал он, и мне показалось даже, что он улыбнулся.
Да, Родионов улыбался. Ведя глазами по поляне, он увидел Зазнобу и Баранова и улыбнулся им скупо и тревожно. А они стояли по пояс в могиле и виновато смотрели на него.
— Давайте, товарищи. Не стесняйтесь. Я тут полежу. Мешать не буду, — он выговаривал с трудом и не сводил с них тревожно-улыбчивого взгляда.
Баранов перегнулся и исчез в могиле. Комья земли полетели наверх.
— Ты померь, лопаткой померь, — Родионов откинул голову и закрыл глаза, чтобы не мешать мне.
Я взял лопатку и стал мерить. Слепцов стоял рядом и смотрел на меня как истукан. Я не выдержал:
— Что же ты стоишь? — Я почти кричал. — Почему замолчал? Почему больше ничего не рассказываешь?
Слепцов махнул рукой и с потерянным видом побрел в лес.
Могила оказалась чуть коротковата. Пришлось взять на целых два черенка больше. Я схватил лопату и принялся с остервенением крошить землю. Зазноба выгребал у меня из-под ног руками.
Из-за кустов донеслось: «Не спать! Не спать!» Затрещал валежник. Я поднял голову. Старшой шагал на цыпочках и, сделав грозное лицо, грозил мне кулаком.
— Не ругайся, командир, — сказал Родионов, — я сам просил. — Он лежал, не шевелясь и не открывая глаз: он и без того все видел и понимал.
— С ума сошел, — сказал мне Старшой и так же на цыпочках пошел вниз по склону.
— Данилыч, — неторопливо позвал Родионов. Я поднялся и посмотрел на него.
Он помолчал, потом заговорил:
— Гроба-то не будет. Ты в головах подушечку сделай. Из земли. Я люблю на высоком лежать.
— Хорошо, сделаю, — обреченно ответил я.
— Подушечку ему, — проворчал Баранов, наклонясь к земле. — А пуховой не хочешь?..
Родионов скосил глаза в сторону Зазнобы, который копал с другого края.
— А в ногах пониже сними, а то кровь к голове прильет, нехорошо это…
Низко над деревьями пролетел тот же самолет, и мы инстинктивно пригнули головы, пережидая, пока затихнет шум мотора.
Родионов проводил самолет глазами.
— Вот мне бы туда, — сказал он. — Пять минут, и дома.
Мы молчали.
— А может, и ничего, — продолжал Родионов. — Боль-то из меня уже вышла. Может, обойдется. Вынесете меня.
Баранов распрямился и посмотрел на Родионова.
— Нет уж, Родионыч, — сказал он с нехорошей усмешкой, — ты уважь нас. Мы для тебя старались, так ты уважь.
— В самом деле, — судорожно вскричал Зазноба, перебивая Баранова. — Зачем мы это? Надо идти. Нести его. Я сам понесу. Я пойду к Старшому, я скажу ему… — Он выскочил наверх и побежал по склону.
— Суета, — Баранов погладил лопатой землю, накладывая последние штрихи, и вылез наверх. Мы сделали свое дело и терпеливо ждали теперь, чтобы Родионов исполнил свою долю: без этого наша работа становилась бессмысленной.
А Родионов вовсю разошелся и перестал думать о нас. Глаза у него блестели, и он просительно улыбался.
