— Чепуха какая-то! — высказал он свое мнение. — Ты чего-нибудь поняла?
— Нет, — призналась Галя.
— Тут ни складу, ни ладу, как по бороне языком!
Вовка прошелся от стола до стеллажа, бесцельно поразглядывал книги и снова спросил:
— Значит, вечером не заезжать?
— Не надо.
— Ну, ладно. — Круто повернул к порогу, точно выслушал оскорбление…
Раньше, когда Галя Виноградова работала телятницей в Климове, Валерка Савосин и внимания на нее не обращал, а нынче сразу заметил: танцевать приглашает, в библиотеку заходит. Сегодня тоже явился под конец работы. Небрежно сел на стул, кинув ногу на ногу. Тенниска на нем — шик, с голубыми и красными полосочками, темные волосы волной спадают на загорелую шею. Как не встрепенуться девичьему сердцу, когда такой парень смущает своими веселыми карими глазами?
— Чего ты тут сидишь? Посетителей нет — закрывай, и пошли.
Галя приложила палец к губам и повела глазами в сторону, дескать, кто-то есть.
— А мне здесь прикажете остаться? — сверкнула из-за стеллажа очками учительница.
— Извините, Кира Константиновна, не заметил.
Она набрала много книг и, расписавшись за них, с достоинством вышла из библиотеки.
— Черт ее тут угораздил! — высказался Валерка. Кинул взгляд на полки: — Сколько книжек написано! Ужас! Если все читать, голову сломаешь. — Он бегло полистал журнал и отодвинул его от себя. — Нравится тебе такая работа?
— Очень! Я еще хочу поступить заочно в культпросветучилище, на библиотечное отделение.
— По-моему, скучно. Жизнь — это природа, движение.
— Не все же могут быть спортсменами.
Валерка взглянул на часы и снова поторопил:
— Закрывай свою контору.
Галя поправила перед зеркалом волосы, взяла сумочку, и они вышли на солнечную теплую улицу. Погода, не баловавшая белореченцев в это лето, третий день как разведрилась; подсохли дороги, набрала силу листва на березах.
Около своего дома неподвижно сидел древний старик, Силантьев Михаил Агафонович. Такие теперь уж редкость, и то сказать — без малого век прожил. На голове у него полинялый зеленый картуз, на ногах растоптанные валенки; остатки волос и борода белым-белехоньки. Опершись костистыми руками на палку, он что-то шевелит губами.
— Приветствую, дед! — взмахнул рукой Валерка.
— Здорово! — скупо ответил Агафонович.
— На солнышко выбрался?
— Греюсь вот…
— Лежал бы на печке.
— Чего?
— Ничего. Проехали, — расхохотался Валерка.
— Вот тебе, мазурику! — потряс палкой Силантьев, строго глянув на парня.
— Смотри, очнулся старый хрен!
— Зачем ты его? — вмешалась Галя.
— Так просто, пошутил. А то он сидит как пенек, наверно, забыл счет годам.
— Сам-то не думаешь быть старым?
— Нет. Буду вечно молодым!
Валерка как ни в чем не бывало взял Галю за руку, увлекая ее в проулок, ведущий к дороге. Под горой, слева от моста, галдели ребятишки: те, что похрабрей, почуяв тепло, пробовали купаться. Галя с Валеркой перешли на ту сторону и направились не по дороге, а береговой тропинкой-прямушкой.
Тысячелетия течешь ты в причудливых лесных берегах, Сотьма-река, и, может быть, главное твое назначение заключается в том, что даруешь людям красоту. Исстари ты влечешь к себе влюбленных. Исстари радуешь глаз и сердце белореченских жителей. Где еще найдешь такие чисто промытые песчаные отмели, звонкие каменистые перекаты, иссиня-зеленоватые в своей загадочной глубине омуты?! А береговые кручи с гребнем сосняка поверху! Взбежишь на такую высоту, окинешь взглядом сверкающую ленту-реки, широко распахнувшиеся леса и сразу почувствуешь желание полета: кажется, только раскинь руки — и тебя подхватит какое-то воздушное течение, понесет над землей. А какая радость плеснется в сердце от незатейливой, казалось бы, картины, когда откроется заливной луг, весь усыпанный золотыми бубенчиками купальницы и такими же брызгами лютиков!
Но что может сравниться с цветущей черемухой, окутавшей сотемские берега?! Вот уж действительно белая сказка! И этот медвяный запах, пьянящий даже птиц, которые поют в речных зарослях особенно вдохновенно. Удивительная пора! Все свежо зеленеет, буйно цветет, тянется к солнцу. Долгие дни, светлые ночи. И хотя по календарю — начало июня, это еще не лето, а только пролог его — благодатное предлетье.
Как славно идти рука об руку, слушать пересвист птиц, вдыхать черемуховый аромат, смотреть на игривый солнечный стрежень реки. Говорят, у каждого раз в жизни бывает особенная весна. По крайней мере, никогда раньше Галине сердце не было потревожено, как сейчас.
— В воскресенье играем в футбол с железнодорожниками. Приезжай болеть — я обязательно в честь тебя забью гол, — похвалился Валерка.
— Выдумал! За пятнадцать километров ехать на футбол!
— Подумаешь! Пустяки! Если будет сухая дорога, я сгоняю на мотоцикле.
Самоуверенный парень, непохожий на деревенского, а ведь вырос здесь, в Белоречье. Таким людям легко жить.
Валерка сорвал с черемухи цветущую кисточку, прикрепил ее на грудь Гале. И этот знак внимания тешил девичье самолюбие, нравилось ей Валеркино ухаживание. Они постояли, обнявшись, у обрывистого берега над быстрой речной струей и пошли дальше извилистой тропинкой. Перед климовским выгоном Галя остановила Валерку:
— Дальше — я одна.
— В кино придешь?
— Приду.
Он попридержал Галю за руку, хотел привлечь ее к себе, но она как-то ловко освободила пальцы из его сильной пятерни и, отбежав на некоторое расстояние, помахала ему. Он с улыбкой ответил ей тем же, мол, все равно увидимся вечером…
Бедный Вовка Капралов! Он не столько смотрел кино, сколько наблюдал, сжигаемый ревностью, за Галей и ее ухажером; их головы часто склонялись друг к другу. Валерка что-то шептал Гале, украдчиво тискал ее руку. А когда окончился сеанс и они пошли вниз к реке, скрылись в сумраке июньской ночи, у Вовки горло перехватило от обиды и бессилия. Что он мог поделать?
Над Сотьмой слоился тонкий туман, матово посвечивала вода на ровных плесах. Взапуски щелкали, рассыпались дробью, чисто высвистывали соловьи — заслушаешься. Призрачно темнели береговые ивняки и ольховники, легко угадывалась стежка тропинки, по которой хотелось идти и идти, как будто там, впереди, в таинственном сумраке, ожидало что-то дивное.
— Валер, ты пробовал сочинять стихи? — спросила Галя.
— Нет. Как-то и в голову не приходило.
— Мне тоже и двух строчек не написать, а вроде все чувствуешь. Какая красота-то у нас на Сотьме!
Приобняв за плечо, Валерка укрывал ее своей курткой, хотя ночь была теплая. Не гасла заря, по угору светились сельские огни, слышался чей-то громкий говор и смех. А тропинка вела дальше сквозь черемуховый сладкий дурман.
На том мысу, где стояли днем, Валерка бросил свою курточку на траву, предложил посидеть. И опять Галя чувствовала себя счастливой рядом с таким красивым парнем, доверчиво смотрела в его ясные карие глаза. Ни разу в жизни не целовалась, а тут словно захмелела. Спохватилась, когда Валерка дал волю рукам.
— Пусти! Пусти, бессовестный! — умоляла она. — Я закричу!
— Не смеши людей, — нагло ухмыльнулся Валерка.
Страх пронзил Галю и, вероятно, придал ей отчаянную силу. Она укусила парня за руку и, воспользовавшись его секундным замешательством, как-то извернулась, вырвалась и припустила без оглядки. Валерка не стал догонять, только бросил ей вслед уничтожающе оскорбительное:
— Дура!
Галя выбежала на выгон к деревне и здесь, почувствовав себя в безопасности, залилась слезами, обида душила ее. Шла как бы наугад, ничего не видя перед собой. «Какой проходимец! Какой наглец! — негодовала она. — И зачем я с ним связалась? В самом деле дура. Ой, дура!»
На ступеньках крыльца сидел Вовка Капралов. Поднялся навстречу, тревожно спросил:
— Галя, что с тобой? Тебя обидел этот тип?
— Твое-то какое дело? Чего здесь путаешься? Видеть никого не хочу! — вспылила она. Не могла сдержать себя в эту минуту.
— Ну, ладно, я молчу, — обиделся Вовка и ходко зашагал в темноту к дороге. Лучше бы не ходить в Климово, не унижать себя. Рухнули все надежды.
Галя опустилась на ступеньку, где только что сидел он, и, закрыв лицо ладонями, вздрагивая всем телом, снова зашлась неутешными слезами. Не ведая о ее страданиях, где-то рядом на яблонях вдохновенно распевал соловей.
11
Как только выдастся денек потеплей, посолнечней, старый Силантьев подолгу сидит на улице возле дома. Спасибо, сын Николай сколотил удобную лавочку со спинкой. Зимой-то никуда не выйдешь, ждешь, ждешь лета, будто освобождения какого: всей радости осталось, что посидеть на пригреве, поглядеть на родное село, на зеленую речную пойму, в которой скрыта недосягаемая теперь Сотьма, а главное, на людей. Все спешат по разным делам, громко разговаривают, смеются, а его почти не замечают, как привычный предмет белореченского пейзажа. Он не обижается, потому что его жизнь позади, и так дольше всех сверстников зажился. Сын и сноха не обижают, кормят.
