приехал, трудно. Приехал, да и все. Может, он собрался жить здесь пять, десять лет, а может, и до конца жизни, как оно в данном случае и произошло. Жил рядом со всеми, работал, ходил на вахты наравне с другими, но в то же время ему удавалось оставаться одному. Дело не в том, что молчаливая замкнутость не позволяла другим проникнуть за порог этой его тайной жизни, а в его, по всей вероятности, неинтересе к другим людям, который исключал праздное любопытство. Работал так, как необходимо было работать, и относился ко всему без лишних слов. Работал, и все. Люди сначала не могли простить ему того упорства, с каким он старался держаться на расстоянии ото всех остальных. Но к нему тоже нужно было притерпеться и притереться, и к нему притерпелись и притерлись. Как я тебе уже рассказывал, публика сюда попадает разная, сезонная, на год-два-три, а потом прости-прощай. Тут ходили куплеты такого рода: «Как бы мне, рябине, с острова сорваться, я б тогда не стала больше вербоваться». Огольцов Игорь Ефимович пережил всех! Он встретил на рабочем берегу несколько поколений итээровцев, инженеров и начальников и проводил столько же. Ко всем тем глубоким внутренним процессам, которые здесь происходили, к семейным катаклизмам, жизненным драмам, маленьким и большим торжествам он относился со спокойствием сфинкса.
— Э, да ты начал приукрашивать, Коля! Мне хочется спросить, это что́, твоя обработка легенды или уже пошла чистая беллетристика?
— Ничуть! Ты не иронизируй, Афанасий. Я провел, насколько это оказалось возможным, расследование судьбы этого человека. Я вызнал у старожилов даже те полузабытые детали и штрихи легенды, которые под наслоением времени, чужих слов и благодаря свойству памяти забывать казались уже штрихами другой легенды, а их нужно было очистить и поставить на место. Я изучил единственное письмо, найденное после его смерти, я прочитал вахтенные дневники за те годы, что он здесь жил, я проследил его последний путь, восстанавливая в воображении логическую цепочку в тех местах, где она обрывалась. Результаты нельзя назвать строго научно обоснованными, в сущности, большей частью вся воссозданная история отдает эмпирикой, но остальное ты сам можешь додумать или исправить.
— Добро, только давай проще, без позолоты.
— Постараюсь. Страсти, иногда здесь кипевшие, его не трогали: он не реагировал. Словом, чучело. Единственное его занятие, которое можно определить как слабость, была рыбная ловля. Не знаю, называлось ли слабостью то, что он находил и приручал куликов. Только тоскливое понимание сидело в его глубоко посаженных непрозрачных глазах.
Письмо, которое он получил на шестой год пребывания здесь, течения его жизни не изменило. На следующий день он принес начальнику для отправки доверенность на перевод всех своих заработанных за шесть лет денег, сумма которых составляла около пятнадцати тысяч, по такому-то адресу и на такую-то фамилию. Как я потом узнал, это была фамилия его бывшей жены. Я был поражен, с какой легкостью он отказался от денег, заработанных в нелегких условиях, ради человека, ставшего ему совершенно чужим. Я вертел эту историю и так и этак, прикидывал, чем бы она меня могла подкупить, сделать ближе и понятнее этого Огольцова. В том, что он отказался от денег в пользу человека чужого, не было ни грана расчета или благородства, не было ничего, что на первый взгляд могло по-человечески объяснить его поступок. Но смысл, тот потаенный смысл, который сопутствует непонятным поступкам, все-таки был. Он не был душевнобольным, никаким влиянием другой болезни тоже нельзя было объяснить его действий. Он был здоров, и он отказался от того, что ему самому не было нужно.
Можно предположить, что в силу особенностей своего замкнутого положения он должен был бы тянуться к чему-то живому, ну хотя бы к собаке или кошке. Да, у него было живое существо, но не собака и не кошка, а длинноклювый дикий нескладеха кулик-ягодник. Сначала он поймал птенца неподалеку от гнезда, когда тот еще не умел летать. Сделал ему клетку на подоконнике, и первые дни кулик танцевал перед стеклом непрестанный, утомительный и бессмысленный танец. Из окон технического здания, где находилось место вахтенного, было видно, как за двойными рамами этой квартиры, обращенной в противоположную от солнца сторону и куда оно заглядывало только летом и в короткие вечерние часы, металась эта глупая птица, успокаиваясь разве что ночью. Иногда к ней подходил хозяин, давал корма и воды, и кулик уже не пугался его и принимал из его рук еду. При редких гостях он пугался и начинал бегать по клетке и бросаться на прутья. К концу весны кулик зачах и умер, и на короткое время клетка опустела. Летом там опять поселился кулик с перебитым крылом, подранок. И этот тоже первое время колготился за стеклом, но потом успокоился, хотя был он постарше первого и успел узнать цену свободы. Только иногда, будто что-то вспомнив, он начинал топтаться на одном месте и подпрыгивать: исполнял танец инстинктивного разбега для взлета. Когда хозяин отлучался надолго, кулик беспокоился, пока кто-нибудь не приносил ему поесть и не наливал в баночку воды, благо квартира эта никогда и ни при каких обстоятельствах не запиралась. Был у Огольцова и третий и четвертый и пятый кулик, и все они кончались рано или поздно. Когда после последнего отсутствия хозяина в его квартиру вошли, кулик засуетился, заскакал на одном месте, просовывая длинный клюв между прутьев клетки, но того, к кому он привык и который стал ему необходим, более или менее понятен тем, что поддерживал его существование едой, томил в неволе, — не было среди вторгшегося к нему многолюдства и молчания. Он косил на них глазом, обеспокоенный и встревоженный, и вызывал чувство стыда: летать разучился, дикие вольные инстинкты его заглохли, срок жизни в клетке был ограничен, а путь на волю заказан, слишком легкой добычей он становился. Но ведь это же была птица! Зажарить его ни у кого не поднималась рука, и к концу зимы и этот кулик тихо зачах, уже у другого хозяина.
Можно пройти и тем путем, которым шло и следствие по делу о смерти, восстанавливая события в их последовательности, наиболее вероятной для трагической гибели Огольцова. Из вывода расследования явствовало, что смерть Огольцова Игоря Ефимовича наступила в результате его собственной ошибки, что нельзя было находиться в одиночестве в таком месте и в такой удаленности от людей. Инженер, временно исполнявший обязанности начальника в то время, когда произошел этот несчастный случай, подтвердил нелестную характеристику своей прежней деятельности и подал заявление об уходе по собственному
