Зоя.
Воронин хотел было одернуть ее: не дело так разговаривать с человеком, который втрое старше, но Егорыч к ее выпадам относился спокойно, и Воронин решил промолчать.
На улице, у калитки, их поджидали. Пожилая женщина, ей было за шестьдесят, но назвать ее старухой язык не поворачивался: есть такие женщины, что через годы, несчастья и болезни с достоинством несут свой возраст.
— Я боялась, что вы не найдете улицу, — объяснила она. — Сейчас больше знают новые районы. А у нас за день если десяток машин проедет по улице, и то хорошо… Зовут меня Мария Михайловна, — зачем-то отрекомендовалась она.
Пока они шли по дорожке, уложенной широкой бетонной плиткой, женщина успела объяснить Воронину, что у ее мужа, Лебедева Николая Афанасьевича, плохо с сердцем, приступы случаются довольно часто, но обычно он спасается таблетками — валидолом или нитроглицерином, но сейчас она видит, с ним что-то серьезное, и, хотя он протестовал, спорил, она все-таки вызвала «скорую». Наверное, перетрудился, — предположила она. Он очень любит мастерить, вы увидите, он все сделал в доме своими руками. А сейчас учится переплетать — старые книги, журналы. Но чувства меры совсем не знает — если увлечется, никак его не остановишь.
Женщина говорила торопливо, чувствовалось, что она соскучилась по людям, по собеседнику. И еще, обратил внимание Воронин, она сердилась на мужа, укоряла его за непослушание, но даже в ее упреках звучали такая преданность и любовь к нему, которых нельзя было не заметить.
В доме было жарко натоплено, пахло старым, сухим деревом и клеем.
— Хотите помыть руки? — предложила Мария Михайловна. — У нас теплая вода круглые сутки, — с гордостью объяснила она. — Всегда можно нагреть колонку, чтобы постирать или принять ванну.
Воронина не оставляло ощущение, будто он находится где-то на даче. Чувствовалось, все блага цивилизации приходили сюда постепенно; и самодельная перегородка для ванны и туалета, и тумбочка под раковиной яснее всяких слов говорили о том, сколько времени, труда, нервов затратили хозяева этого дома, чтобы обеспечить себя элементарными, в сущности, удобствами. Здесь, в этих стенах, прошла вся их жизнь, и стены эти, и этажерка с книгами, и каждая половица напоминают о пережитом за многие годы так быстро пролетевшей жизни.
Воронин слушал старика, мерил давление, а Мария Михайловна впилась глазами, следила за каждым его движением.
— Ну, что с ним? — нетерпеливо спросила она, как только Воронин отложил стетоскоп. — Плохо? Очень плохо? — И, не дождавшись ответа, обратилась к мужу: — Коля, ты не молчи! Скажи врачу обо всем, что тебя беспокоит. Я ведь знаю, ты привык терпеть, никогда не жалуешься.
Тот поморщился, сказал слабым голосом:
— Перестань, Машенька. Сердце немного покалывает, вот и все. Это ерунда. Скоро пройдет.
Мария Михайловна повернулась к Воронину и опять с тревогой спросила:
— Доктор, это очень опасно?
Что он мог ответить? Старику было семьдесят три года. Этого немало даже при отменном здоровье, а у него оно вовсе не было таким. Опасно — безопасно, что тут скажешь…
Воронин считал, что человек привыкает ко всему. К страданиям, боли; быть может, к боли прежде всего. За семь лет работы на «скорой» он насмотрелся всякого: видел ожоги, после которых лицо превращалось в багрово-глянцевую рану, видел раздавленные или отрезанные конечности, когда неровными лоскутками свисала кожа, белели оголенные кости; видел парализованных, разбитых инсультом — человек силился сказать что-то, но получались у него отрывистые, разрозненные обрывки слов, бессмысленное нагромождение звуков; видел сердечников после второго или третьего инфаркта… Ко всему человек привыкает. Ведь и сам Воронин привык ко многому — он загрубел, пропитался защитной эмульсией, и это, кстати, было и профессиональной реакцией; он не мог позволить себе такой роскоши — сочувствовать больному, проникаясь его переживаниями, он обязан был мгновенно оценить ситуацию и принять точное решение.
И все-таки часть души осталась незащищенной. Самым тяжелым для Воронина было наблюдать старость и беспомощность — именно наблюдать, потому что ни медицина, ни наука ничего не могли пока противопоставить природе. Нет, он не мечтал об эликсире бессмертия и даже считал справедливым, что каждому на земле отмерен определенный срок. Только очень уж печально было наблюдать его итог: немощная, дрожащая рука, полузабытье, столик, заставленный лекарствами… И — судорожный, жалкий спор с судьбой: еще год отвоевать у нее, месяц, неделю, час… Когда выпадал вызов к такому больному, Воронин остро завидовал своей помощнице: со всем эгоизмом и бесстрашием молодости, которая уверена, что длиться она будет вечно, Зоя отстраняла от себя все то, что на Воронина действовало угнетающе, и чужая слабость, чужое бессилие только убеждали ее в собственной силе и здоровье.
Да, семьдесят три года. С этого и нужно начинать, а электрокардиограмма, анализы — уже второе дело. Хотя, подумал Воронин, надо написать направление, чтобы утром приехали из поликлиники, сделали ЭКГ. А пока — ничего угрожающего нет, боль можно снять уколом, и все должно быть в порядке.
— Ну, доктор, ну, что с ним? — допытывалась Мария Михайловна.
Самым спокойным голосом, на который он был сейчас способен, Воронин объяснил, что нужно делать: полный покой, избегать резких движений, и никаких переплетных работ — пусть книги отдохнут немножко, а завтра обязательно снять кардиограмму и довериться участковому врачу.
Он говорил, а перед глазами находилась полотняная домашняя рубаха с воротом, отороченным зеленой каймой. В каждой строчке здесь чувствовались любящие руки; Воронин не мог объяснить, отчего у него возникло такое ощущение, но оно возникло, и он остро позавидовал старику: если к старости кроме прожитой жизни остается еще и непогасшая любовь — можно ли мечтать о чем-нибудь большем? «Мне и умирать тогда было бы не страшно, — подумал Воронин. — Жалко, конечно, но не страшно».
Когда вышли из дому, направились к машине, Зоя неожиданно преградила ему дорогу:
— Я хочу спросить. Если вас человек обманет, что вы будете делать?
— Ну, знаешь… — оторопел Воронин. — Смотря какой человек.
— Самый близкий, — напористо, быстро проговорила Зоя. — Жена, например.
— Возьму ружье и застрелю, — шутливо ответил Сергей Иванович и для наглядности даже вытянул вперед руку, делая вид, что прицеливается. Ему не понравился этот разговор, который мог завести слишком далеко.
