У эсэсовца забегали глаза. Но они натыкались то на взгляд Стахурского, то ординарца, то Палийчука. И эти взгляды были одинаково суровы, беспощадны, как в бою. Пятна лихорадочного румянца исчезли с лица пленного. Страх — теперь уже осмысленный страх — заполнил его глаза.
Стахурский наблюдал за эсэсовцем. Не первого гитлеровца приходилось ему допрашивать.
В начале войны пленные держали себя очень нагло. Тогда гитлеровские молодчики упивались своими успехами, были в чаду сумасбродных иллюзий о молниеносной войне и покорении мира. Но блицкриг провалился, и гитлеровцы поняли, кто сражается против них. И тогда не только пожилые, мобилизованные солдаты, но и головорезы-эсэсовцы, попадая в плен, поднимали руки и кричали: «Гитлер капут!»
Но вот сейчас, после войны, были, оказывается, еще и такие, которые не хотели сложить оружие и не хотели отвечать, даже попав в плен. Таких Стахурский видел впервые. Это были, очевидно, последние волки из гитлеровской стаи! Они хотели воевать еще.
В годы войны эти звери, очевидно, неистовствовали в карательных отрядах и застенках гестапо на временно оккупированных землях. Это были самые страшные враги человечества, и теперь они старались подороже продать свою жизнь, которую все равно не могли сохранить.
Они мечтали о реванше. Во имя осуществлений своих сумасбродных планов они были готовы на все. Если у них отнимут собственное оружие, они найдут чужое. Если выбить из рук чужое, они будут грызть зубами. Если они не смогут драться в открытом бою, они будут действовать скрытно и наденут на себя какую угодно личину: мирную, доброжелательную, покаянную. Но за всем этим будет только одно — подлость, коварство и удар в спину.
Таким был Клейнмихель, тот, над Бугом, когда подул первый ветер с востока, первый оборотень, рожденный поражением, которого предусмотрительные фашисты готовились оставить после себя в стране, из которой придется удирать. Так в годы первой мировой войны оставлял своих шпионов еще кайзер Вильгельм, — и они стали агентурой фашистов.
Стахурский почти физически ощутил прилив смертельной ненависти. Он не будет жить с этими людоедами в одном мире!
Рука его сжала рукоятку пистолета.
— Я не буду отвечать, — повторил пленный.
— Жаль, — равнодушно произнес Стахурский.
Палийчук шумно вздохнул. Потом шагнул к эсэсовцу.
— Эх, — сокрушенно сказал он, — жалко работы… Так трудно было доставать его.
Он остановился и вытянулся перед Стахурским:
— Товарищ майор, разрешите заехать ему в ухо. На всякий случай. Может, заговорит?
Ему было жалко своей работы, как горько хлеборобу, когда засуха губит урожай. И он понимал, что сведения, которые отказывается сообщить этот бандит, крайне необходимы.
Вошел начальник штаба.
— Все готово, — сказал он. — А как этот? — он кивнул головой на пленного.
— Отказывается отвечать.
Вервейко расстегнул кобуру.
Стахурский жестом остановил его.
— Палийчук, — сказал он, — выполняйте.
Палийчук подошел к эсэсовцу и сердито кивнул на дверь. Пленный уставился на Стахурского.
— Иди, иди! — подтолкнул его Палийчук. — Ангелам и архангелам на том свете пожалуешься!
— Я скажу! — задыхаясь, крикнул пленный. — Я буду отвечать!
— Поставь его на прежнее место, — сказал Стахурский.
— Холера! — проворчал Палийчук. — А сколько гонору! Все они такие: ни за что не бьются, кроме своей паршивой жизни.
— Ваша фамилия? — спросил Стахурский.
— Мунц Карл-Иоганн, штурмбанфюрер СС.
— Документы!
Пленный с минуту поколебался, потом достал документы и протянул их Стахурскому.
— Сколько вас?
— Полк.
— А точнее?
— Три батальона и рота связи.
— А еще?
— Отдельная рота минометчиков, пулеметная команда, офицерский резерв.
— То-то же! — сказал Вервейко.
— Огневые средства?
— Двадцать минометов, сорок пулеметов, станковых и ручных, триста автоматов.
— Номер полка?
— Это сводная часть.
— Сформирована уже после капитуляции?
— Да.
— Из частей СС и СД?
— Да.
— Гестаповцы?
— Да.
— Хороша компания! — буркнул Палийчук.
— Палийчук! — сердито крикнул Стахурский.
— Виноват, товарищ майор!
— Сколько у вас всего людей? — продолжал допрашивать Стахурский.
— Тысяча — тысяча двести.
— Сколько из них на правом фланге в ущелье?
Гитлеровец замялся.
— Отвечайте.
— Больше половины.
— Там концентрируется удар?
Эсэсовец мялся.
— Да, — наконец сказал он.
— Чтобы выйти к реке?
— Да.
— Зачем вам это нужно?
Эсэсовец молчал.
Стахурский повторил вопрос.
— Мы хотим перейти в англо-американскую зону.
— Зачем?
Эсэсовец смотрел в землю.
— Зачем вам понадобилась англо-американская зона?
Эсэсовец поднял голову. С нескрываемой ненавистью он глядел на Стахурского.
— Мы не хотим сдаваться вам.
— Кому это — нам?
— Русским, большевикам.
— Но англичане и американцы тоже не пропустят вас с оружием.
— По их требованию мы сложим оружие.
— Вот как! — сказал Вервейко.
— И вы уверены, что они, наши союзники, милостиво отнесутся к вам, после того как вы напали на нас?
Эсэсовец пожал плечами, потом сказал:
— Они примут нас, раз мы складываем оружие.
— Вы договорились с ними заранее?
Эсэсовец с поспешностью ответил:
— Нет!
— Почему же вы так уверены в таком случае?
Эсэсовец снова молчал.
Часто гремели пулеметы в ущелье, где стоял Иванов-первый. В центре было тихо. Сквозь окно была видна свежая зелень, блестевшая густой утренней росой. Ни одно облачко не туманило прозрачной сини небосклона над цепью гор. С правого фланга изредка доносился треск винтовочных выстрелов. Это демонстрировал Иванов-второй, тайком пробираясь на гребень — в профиль средней, ничейной, возвышенности. Небо над хребтом стало уже розово-золотым. Скоро из-за горы покажется солнце и своими ослепительными лучами ударит в глаза солдатам нашего переднего края. Гитлеровцы, вероятно, воспользуются этим и под прикрытием слепящих лучей снова пойдут в атаку на позиции батальона. Чтобы отвлечь внимание, они начнут наступление на центр — с тем, чтобы незаметно сосредоточив свои главные силы на фланге, ударить по Иванову-первому, занимающему оборону в ущелье. Им нужна река!
— Ну? Почему вы так уверены? — повторил вопрос Стахурский. — Отвечайте.
Вопрос этот был уже ни к чему. Ответ не мог ничего изменить. Но Стахурский ждал.
Эсэсовец наконец сказал:
— Они — не вы. Только поэтому.
— Однако они и не вы, — резко возразил Стахурский. — Они пять лет были в состоянии войны с вами.
Пленный поднял голову и со злорадством произнес:
— Они воевали против своего соперника в господстве над миром, но не против нацизма!
Палийчук не удержался и свистнул, но сразу же спохватился и даже прикрыл рот ладонью.
— Виноват, товарищ майор.
Стахурский укоризненно посмотрел на него.
Палийчук помрачнел:
— Виноват, товарищ майор. Что же это такое получается? Свой к своему, что ли?
— Сержант! — строго произнес Стахурский. — Не вмешивайтесь в допрос!
Палийчук вытянулся и опустил руки по швам.
— Прошу прощения, товарищ майор! Он, — Палийчук презрительно кивнул в сторону гитлеровца, — все равно по-нашему не понимает. Но разрешите обратиться, товарищ майор: не то обидно, что они не хотят нам сдаваться, — черт с ними! А то, что они надеются на милость англичан и американцев.
Стахурский махнул на него рукой.
— Мы поговорим об этом потом, товарищ Палийчук.
Затем он обратился к Вервейко:
— Мне кажется, все ясно. Медлить не будем. Веди людей и выходи на гребень над ущельем. О нас не беспокойся. Мы удержимся тут сами.
— Понятно, — сказал Вервейко. — Есть! — Он четко повернулся и вышел.
Мгновение спустя его фигура промелькнула мимо окна — он бегом направился к лужку, где в траве лежали бойцы Иванова-второго и батальонный резерв. Стахурский видел, как бойцы быстро вскочили, заметив Вервейко. Потом они вытянулись длинной цепочкой и рысцой побежали налево. Пригнувшись, они перебежали дорогу и скрылись в складках местности.
Стахурский на минуту задумался.
Итак, фашисты искали, где укрыться, сохранить свои силы. Они надеялись сохранить их в англо-американской зоне.
Нет, сводный полк гитлеровцев, поднявший оружие после капитуляции, через советскую заставу не пройдет! Он будет остановлен и разоружен. Это дело чести. Если же он будет сопротивляться и дальше — он будет уничтожен. Таков закон войны. Пленный по-прежнему стоял в углу и со звериной ненавистью смотрел на Стахурского.
