обедом в «Динамо» сбегаю. Ничего, ладно получалось. Только вот я совсем загрустил от того, что разошлись, запсиховал, стал стихи писать.
Старик, ты остался один,
Пролетела молодость, как птицы…
Я и раньше писал стихи, еще на первом курсе. Влюбился в нашу машинистку, воспевал ее в гекзаметрах. Она бесплатно перепечатывала рукописи в трех экземплярах: один мне, один себе на память. А третий — мужу. Чтобы ревновал и скрежетал зубами.
Устроился в одну контору проектировать журнальные киоски.
Киоск, конечно, не Останкинская башня и не петергофский фонтан, но все же…
Как-никак, четыре стены и фасонная крыша. Стекло, алюминий.
И краску кладешь, какая только взбредет в голову.
И вот снова стихи… Студию я не посещал, теперь это не модно.
Читал стихи приятелям в сквере, или на пустующей танцевальной площадке, или в кафе. Ребята хвалили, но указывали, что «пролетела, как птицы» старая форма, и советовали вместо «птицы» включить «рванула ракетой».
Вчера задержался, сижу один за столиком, задумался — так, вообще — о жизни. Вдруг кто-то придвинул стул:
— Здоров, Виктор. Неожиданная встреча!
Поднимаю голову — жена.
— Это ты, Ларка! Здравствуй. Присаживайся.
— Здесь не занято?
— Нет, пожалуйста. Ты была дома?
— Да. Но, знаешь, как-то пустынно у нас.
— Да, конечно, неуютно. Хочешь кофе? Жаль, что простыл.
— Может, пойдем домой? Сварим горячий?
— Да нет… Все равно уплачено.
Посидели за столиком. Немного потанцевали.
— Проводишь меня домой? — попросила Лара.
Пришли домой, темно, одиноко. Торчит посреди комнаты раскладушка.
Жизнь!
Наутро она, как всегда, приготовила общий омлет и убежала в парфюмерию.
Я не любил бывать в этом магазине, все меня раздражало — и толчея, и незамысловатая красивость флакончиков, и даже запах — у меня обостренная чувствительность, идиосинкразия. Какой-то запах вырывается из общего сгустка, привязывается, преследует целый день. Впервые случилось это в детстве. Отец уехал консультировать строительство завода, а в дом повадился его сослуживец в пестром пиджаке, в узких полосатых брюках, оставлявших голыми щиколотки. Был я тогда совсем малышом, ничего не ведал, ни в чем житейском не разбирался, до сих пор не могу понять, почему возненавидел этого человека. Возненавидел всего, с ног до головы, с его пестрым пиджаком, полосатыми штанами, пряным запахом духов. Так и представляю себе: звонок, щелкает задвижка, открывается дверь и вместо отца появляется пестрый пиджак. Но еще раньше вползает в комнату приторный запах духов. Я готов был броситься на эту пестроту, кусаться. Бился в припадке, кричал:
— Не хочу! Не хочу! Не хочу!
И выжил-таки, выгнал этого в полосатых штанах!
Мать жаловалась:
— Не с кем даже в театр пойти!
Ничего, благополучно дождалась возвращения отца.
Всякий раз, когда Лара просила зайти за ней, я возражал:
— Ладно. Подожду тебя в сквере под нашими кленами.
— Другие мальчики часами торчат у прилавка.
— А я не хочу быть другим. Не хочу быть парфюмерным мальчиком.
Я относился ко всему, что касалось ее работы, пренебрежительно, как будто цветастыми коробочками и пахучими флакончиками определялась сущность ее дня, ее работы.
Как-то, уже поздним вечером, мы случайно узнали, что Ларина мама заболела гриппом. Ларе пришлось перебраться к ней, чтобы помочь больной.
— Оставлю пока мои вещи у тебя, — сказала Лара на прощанье, — не хочу говорить мамочке, что мы разошлись. Ее это всегда расстраивает.
Лара оставила у меня свои зимние ботики, полотенце с цветочками, чемодан со всякой всячиной. Дня два я продолжал приземляться на раскладушке, потом сложил ее и перекочевал на диван.
В комнате стало пусто. Избегал пустоты, уходил из дома, но и от прежней холостяцкой компании уходил, и у меня больше не собирались — не хотелось, чтобы окурки, карты, нечистая посуда. И еще удивительное чувство: вот сейчас откроется дверь, и войдет Лара.
В один из таких неприкаянных дней, верней, вечеров, я отправился проведать родителей.
— Папа, — проговорил я еще на пороге, — знаешь, у меня великолепная идея. Ты должен мне помочь.
Лицо отца вытянулось.
— Большая просьба. Очень важная.
— Мотоцикл?
— Нет, что ты, я не ребенок.
— Значит «волгу»?
— Да нет. Совсем другое. Я надумал продолжать учебу.
— Что-о-о?
— Хочу подавать в институт.
Отец пересел на диван. Это был зловещий признак, всякий раз, когда ему становилось плохо, он обеспечивал себе тыл.
— Последнее время ты много работаешь, сынок, — с тревогой присматривался он ко мне. — Я всюду вижу твои киоски.
— Папа, я совершенно здоров. И все хорошенько обдумал. Видишь ли, папа, я неуч. Да-да, недоучка. Конечно, я сам во всем виноват. Другие ребята давно устроились. Но у меня, видно, иной уклон. Меня тянет рисунок, краски.
— Тебя уже тянуло во все стороны.
— Папа, я все обдумал. Только помоги немного! Видишь ли, моя безалаберность не позволяет рассчитывать на стипендию.
— Меня всегда умиляла твоя самокритичность.
— Экзамены я сдам. Рисунок вытяну. Но, кроме рисунка, есть еще всякие предметы.
— Хорошо. Довольно, — поморщился отец и вдруг спросил: — Как твои семейные дела?
— Папа, я же не вмешиваюсь в твою семью!
— Та-ак, ясно. Все ясно. Ты, наверно, догадываешься — не тебя, ее жаль. Девушке не повезло. Ее жаль, понял! И тебя, если угодно. Мелкодушие, по-моему, самая страшная беда.
Он откинулся на спинку дивана, долго лежал, не глядя на меня.
— Ну, хорошо… Подумаем… — наконец проговорил он.
Ушел я обнадеженный. «Подумаем» — это уже кое-что.
Но когда я снова заглянул к старикам, у отца был тяжелый приступ.
— Второй звоночек! — смущенно пробормотал он.
Возвращаясь к себе, я думал уже не об институте и красках, думал о том, что беда разом распределила все по полочкам. Впервые вместо джазовых шлягеров в голове завертелось обидное хрестоматийное слово «недоросль».
Но и на этот раз беда миновала. Врач сказал отцу:
— У вас железный организм!
— Не железный, а выносливый, — поправил отец, — мужицкий.
Жизнь стариков налаживалась, но я не мог воспользоваться помощью хворавшего отца — рука не протянулась. Да кроме того, приближался разговор с военкоматом, отсрочка по состоянию здоровья заканчивалась, само собой пришло решение — все потом, после армии. А пока, для души, определился в изобразительную студию.
В сумерки, когда не была еще освещена лестничная площадка, пришла Лара — не хотела, чтобы ее увидели, чтобы сегодня, вот сейчас заговорили о нашем разрыве; не открыла дверь своим ключом, а позвонила, нерешительно, словно опасаясь чего-то, не зная что ждет ее за дверью, ставшей чужой.
И прямо с порога:
— Не могу так больше! Мамочка говорит — нам лучше разойтись.
Она пришла за своими вещами.
…Теперь уже не чудится: откроется дверь, и войдет Лара.
Загулял с дружками. Приглядывался к девчонкам, но не мог остановиться ни на одной, все
