меня забрало под первый номер. Ноги с каждым шагом тяжелели, как бы облипали все новыми и новыми комьями грязи, а в глазах мутилось. Я увидел впереди высокую, кудрявую березу, вроде той, что росла у нас во дворе в детстве, бросился к ней, но береза вдруг съежилась, закачалась и превратилась в то, чем была на самом деле — в уродливое карликовое существо с узловатыми ветвями, скрюченными, как пальцы ревматика.
«Этого еще не хватало», — подумал я пугаясь. Я не знал, что в тундре тоже бывают миражи, как в пустыне Сахаре, и что даже опытные путешественники иногда принимали камень за скалу, а куропатку за белого медведя.
Возможно, я еще бы немного прошел в тот день, если бы не сердце. Оно совсем разбушевалось в клетке за ребрами и стало так барахлить, что я осторожно и медленно лег на землю.
Испорченный мотор в двадцать восемь лет… Ну и что? Зато у тебя отличные легкие. Это тоже чего-нибудь да стоит! И вообще лучше думать о том, что у тебя здорово. В самом деле, у меня крепкие руки, и ногой я могу так ударить в живот, что человек полетит с тормозной площадки под колеса. У меня чудесная глотка, прямо медная труба, а не глотка, и я мог бы кричать так громко, что в этой проклятой первобытной тишине было бы слышно за сто верст, если не дальше.
Но я молчал. Я не хотел разжимать зубы, иначе они снова начали бы выбивать чечетку.
Несколько раз я впадал в забытье, и тундра качалась перед моими глазами, и меняла цвет, и солнце то скатывалось с черного неба, то возвращалось на него с громким барабанным боем.
— Вот ты и дошел до оленьих троп, Борис, как тебя там, Шевелев, — сказал я сам себе, когда на небо возвратилось солнце.
— Положим, еще не все потеряно, — ответил я опять же молча. — Еще можно дойти до озера Ямбу-то, и можно встретить чум, и можно добраться с ним до берега Карского моря…
— Черта с два ты доберешься до берега Карского моря, если не заведется мотор…
— А почему бы ему не завестись, например, завтра? И вообще почему это ты скис при первой же неудаче? Или тебе никогда не приходилось попадать в трудный переплет? Помнишь, в сорок восьмом… Ты тогда сдуру бежал из детского дома, связавшись с шайкой грабителей. Тебя поймали на мокром деле, хотя ты только стоял на стреме и свистнул, заметив опасность. Помнишь, было следствие, был суд и главного заводилу пустили в расход, а тебя… Тебя простили, да-да, тебя простили, поверив твоим слезам и твоим словам. Было такое, Борис?
— Ну, было… Но тогда тебе стукнуло всего тринадцать. Чертова дюжина. Ты бегал в седьмой класс и читал «Графа Монте Кристо», сочинение Александра Дюма-отца. А в тринадцать лет, как известно, даже преступников отправляют не в тюрьму, а в колонию. А между ними, сам знаешь, большая разница, черт побери!
— Сейчас тебе двадцать восемь, Борис, и любая статья уголовного кодекса применима к тебе, если ты ее заслужил.
— Заслужил — это не то слово, совсем не то слово. Ты же разбираешься в словесных тонкостях и даже пишешь стихи.
— Ну и пишу! Ну и что!
Я вызывающе посмотрел на небо, с которого скатывалось очередное солнце, хотел вспомнить подходящие моменту строчки, но погрузился во мрак, в небытие.
Так прошел еще день, а может быть, и больше. Я съел несколько Галкиных конфет с ромом и запил их ржавой водой из лужи, причем мне для этого совсем не пришлось вставать, только откинуть руку и зачерпнуть пригоршню… Какая-то серая пичуга рассматривала меня с высоты болотной кочки, когда я лежал тихо, и улетала, едва я шевелился. Я старался лежать тихо даже не потому, что тогда меньше болело сердце. Мне надо было видеть какое-нибудь живое существо, хотя бы серую пичугу неизвестного наименования. У нее был выпуклый, зеленоватый глазик, и она наклоняла голову, когда на меня смотрела.
Я лежал в непросыхаемом, липком поту и время от времени клал на сердце руку и чувствовал, как неравномерно и глухо оно стучало. Сейчас мне было все равно, что со мной случится — найдут меня или не найдут, отправят на Большую землю или не отправят, убьют или оставят в живых…
У меня было слишком много свободного времени, чтобы всерьез поразмыслить над своей судьбой, но мысли почему-то лезли в голову самые пустяковые, не заслуживающие внимания, например, о вейнике, который рос рядом. От малого ветерка он тихо шуршал, будто слышался шум моря или шелест нивы где-то невероятно далеко отсюда, возле Погара, напоминая дни детства, такие же далекие, как и те места. Шум почему-то успокаивал, становилось капельку легче, и я забывался в тяжелом, мутном сне.
…Очнулся я оттого, что на меня кто-то пристально глядел. Я приоткрыл один глаз и увидел, что на корточках сидит Роман с бледным, испуганным лицом и смотрит на меня, как на покойника.
— Это ты, Ром? — Я попробовал приподняться, но не смог и снова упал на спину.
— Ты лежи, лежи, я сейчас… Кофе тебе сварю. Ты хочешь кофе?
Я не отвечал, а Ром все говорил и говорил, как они прочитали мою записку и как ждали меня, а я не шел, как они перепугались и потом все пошли на поиски. Разговаривая, он действительно сварил кофе (значит, прилетал самолет, потому что в лагере не было кофе, только молочная сгущенка) и начал мне вливать его в рот столовой ложкой.
— Обожди, я лучше сам.
Руки у меня дрожали, но я взял горячую, тяжелую кружку и пил маленькими глотками, пока не показалось дно.
Рома словно подменили, так он крутился около меня и совал таблетки биомицина, будто они могли вылечить сердце.
— Видик у тебя действительно того, — Ром покачал головой. — Идти ты можешь?
— Не знаю.
Держась за его руку, я кое-как поднялся, но боль с такой силой ударила меня по сердцу, что я упал.
— Ладно, обождем, — сказал Ром, чтобы меня успокоить. — Нам не к спеху.
— Это не так скоро, как тебе кажется.
— Все равно. — Он вдруг обозлился. — Не бросать же тебя в тундре!
— В конце концов это твое дело. Я не могу тебя заставить сидеть рядом. Неизвестно, сколько дней я проваляюсь.
— Ты псих все-таки, хоть и больной, — сказал Ром миролюбиво. Он помолчал. — А ну-ка, приподнимись… Вот так… Возьми меня за шею… Когда я учился в техникуме, мы по воскресеньям ходили разгружать пароходы
