в порт. Я очень ловко таскал мешки с сахаром.
— Я не мешок с сахаром, Ром.
— Ты мешок с горьким перцем. Это хуже.
Он все же попытался представить, что я мешок.
— Прорепетируем, — сказал Ром бодро.
Я повис у него на спине, и он ступил, сначала тяжело — я подумал, что мы вот-вот упадем, — но он сделал еще шаг, уже чуть легче, потом еще…
— Вот так и потопаем, — сказал Ром, опуская меня на землю.
— А барахло?
— Оставим пока. Тут неподалеку есть речка. Песок. Сухо. И можно лежать, сколько влезет. Километра три отсюда.
Он опять взвалил меня на спину, и мы пошли.
— Наверное, я потому такой тяжелый, что распух, — я попытался сострить.
— Дурень, от этого у тебя не прибавилось весу, — не понял Ром. — Просто мне непривычно таскать на горбу людей, только мешки.
— Ты привык носить на руках женщин. Например, Галку.
Ром смолчал и только стал дышать немного чаще.
— Ты хочешь, чтобы я тебя свалил в болото? — поинтересовался он наконец.
— Положим, этого ты не сделаешь… Из страха, что я сдохну и тебе припаяют дело.
Я понимал, что говорю гадость, но подлость лезла у меня изо всех щелей, и я ничего не мог с этим поделать.
— Скотина, — сказал Ром грустно. Он опять замолчал и опять не выдержал. — Если ты читал Джека Лондона, то знаешь, как поступают с подобными типами севернее семидесятой параллели. Их пристреливают из кольта.
— Ты можешь поступить так же.
— Нет, ты определенно хам, Борис. Кроме того, у меня нет кольта.
— От хама слышу… В моих жилах течет голубая дворянская кровь. Имей это в виду.
— Голубая? — Ром громко расхохотался. — Не смеши, а то я упаду.
И снова перед нами появилась трещина, вроде той, где лежал на дне Галкин рюкзак, только гораздо уже. Я почувствовал, как напряглись мускулы Рома. Он крякнул, тяжело оттолкнулся ногой, на какую-то долю секунды вознесся над землей, над черным провалом трещины, перемахнул ее, но вдруг грузно, как мешок с сахаром, упал на землю. Что-то сухо, нехорошо хрустнуло, послышался короткий, резкий вскрик Рома, и я, разжав одеревенелые руки, сполз с его обмякшей спины.
— Кажется, я сломал ногу, — сказал Ром тихо.
Я не очень хорошо представляю, как мы провели эти несколько дней без еды и помощи, пока нас не подобрал седой ненец, ехавший по своим делам на оленях. Сначала затявкала собака, голос ее то пропадал, то доносился явственнее, потом зашевелились кустики ивы, и оттуда показалась острая морда лайки.
Здесь снова в моей памяти наступил провал, помню лишь проливной дождь, узкоглазое, озабоченное лицо старика, оленьи рога, слышу запах малицы, пронзительный крик Рома, когда его укладывали на узкую нарту, жгучую боль. Кажется, я просил старика не трогать меня, но он не соглашался, качал головой в капюшоне, отороченном мехом, и говорил ласковую чепуху на чужом, непонятном языке.
Потом мимо пролетала тундра, качались кочки, олени распарывали рогами тучи на небе, и в образовавшуюся дырку заглядывало солнце.
Когда все это кончилось, я вдруг услышал голоса Галки, шефа, бородача… И все сразу пропало, земля перевернулась вверх ногами, и я очнулся в Галкиной палатке, рядом с Ромом.
Да, хорошенькую кашу заварил я с этой рацией!..
У Рома почернела нога и температура поднялась до сорока и девяти десятых.
— Открытый перелом. Вы понимаете, что это значит? — спросил шеф шепотом.
Шеф и остальные шушукались между собой, что его немедленно надо отправить в больницу, а самолет прилетит только через неделю. Если б действовала рация, можно было б вызвать сразу, хоть сейчас.
Про меня они тоже говорили, правда, меньше, чем про Рома. Наверное, потому, что я лежал спокойно и стонал лишь тогда, когда все уходили, или ночью, а Ром не мог терпеть и иногда кричал криком, а по временам бредил и нес всякую околесицу.
— Борис, вы спите? — спросил шеф, заглядывая в палатку.
Я ничего не ответил, мне не хотелось разговаривать, к тому же я боялся, как бы не началась болтовня о пропавших патронах и продуктах, которые я взял в дорогу. Но все молчали, будто никто не догадывался о том, что я сделал. Может быть, они решили взять меня измором? Чтоб я признался, все рассказал сам? Черта с два! Дождетесь… Я тоже умею держать язык за зубами, милостивые государи.
— Спит, — сказал шеф про меня.
— Я полагаю, что налицо типичный инфаркт, — сказал бородач. — Утверждать не берусь, но полагаю.
— Абсолютный покой, глюкоза и так далее.
— Глюкоза тут, кажется, ни при чем, Петр Петрович. Нужна камфара.
— Очень может быть, Филипп Сергеевич. Но у нас нет ни камфары, ни глюкозы.
— Тогда хотя бы покой. Один шаг, и я не дам затяжки за его жизнь.
— Да, слишком много удовольствий для одной недели, — сказал невесело шеф.
Они опять говорили про самолет, и Галка предложила сходить к буровикам, до них километров восемьдесят с гаком, четыре дня пути.
— Там есть рация, — сказала Галка. — И мы выгадываем три дня.
— Три дня в таком положении это много, — согласился шеф. — Но я не могу вас отпустить одну.
— Я не маленькая, Петр Петрович.
— Знаю. И все-таки пойду я, а не вы. Мы бы пошли с Филиппом Сергеевичем, но он нужен здесь. Мало ли что может случиться.
Наверное, шеф думал, что кто-либо из нас умрет.
Дальше я не слышал, что они говорили, голоса шефа и бородача удалились, а Галка осталась. Она тяжело и шумно вздыхала как-то по-женски и шморгала носом.
— Галя, — позвал я.
Она испугалась. — Ты не спал?
— Спал… Мне надо тебе сказать что-то.
— Я сейчас, Боря.
Она залезла в палатку и села между мной и Ромом. Ром тяжело и часто дышал.
— Вот какая беда, Борис. — Она виновато улыбнулась.
— Кажется, мне лучше, Галя, — соврал я, чтоб ее утешить.
Она улыбнулась немного веселее.
— Ты правду говоришь?
— Скажи мне, Галя, этого типа не поймали? Помнишь, ты мне рассказывала…
— Не знаю… Рация испортилась. Мы вернулись, а она не говорит.
— Лампы, должно, перегорели.
— Да, шесть пэ три эс. Самая дефицитная.
Ром застонал, но Галка положила ему на лоб руку, и он успокоился.
— Беда с ним…
— Я думал, со мной…
— Ты лежишь тихо.
— Мне легче, чем ему.
Я почувствовал, что если не скажу того, что решил, сейчас, сию минуту, то не скажу вовсе: будет поздно.
— Когда я уезжал из города, я слышал о том, который бежал. Между прочим, он стукнул своего напарника правильно… Я, конечно, не знаю… Мне рассказывали…
