К нему подошёл Штейнберг и положил на плечо руку. У него были тоже белые ровные зубы, на одном из них Веня заметил большую пломбу. От него пахло апельсинами, и сам Штейнберг был как апельсин.
— Это тебе не солому есть, — сказал он.
— Я зайду за вами в шесть, — торопливо отозвался Веня. Ему захотелось поскорее уйти из этого образцового здания, которое величалось двадцать одной буквой.
— Я же говорил тебе, — шепнул Штейнберг, — что тот, кто надует Ганку, святым станет.
А что Ганка? На Ганку не было никакой злости и обиды. Жаль было рыбака, который смотрел на уходящее солнце, и Гуревича, который через пару дней получит здесь невиданный нагоняй. А уголки не купишь на базаре, как солёные огурцы. Без них они скоро будут сидеть сложа руки. Каждого работягу тогда придётся завернуть в цветной фантик и уложить на костлявую полку вагончика. И будет у них не колонна, а коробка с конфетами. Если Ганка понимает всё это, тогда он не просто супержмот, а активный враг их колонны. Он, верно, думает и рассуждает только по графику. А таких, известное дело, нужно на мыло!
Веня подошёл к горкому партии, четырёхэтажному серому зданию, над которым развевался широкий алый стяг. Когда он поднялся на крыльцо, гладкое и твёрдое, как кусок отполированного гранита, он вспомнил, что оставил в кабинете у Ганки трубу.
Ничего страшного, подумал Веня. Даже к лучшему. У меня будет повод зайти к нему перед отъездом и сказать несколько слов на прощанье. Выскажусь откровенно. Пусть знает наших. У меня будет в кармане партийный билет, и мы с ним поговорим, как мужчины и как коммунисты. Интересно, партийные билеты тоже выдают по графикам? И чего я к этим графикам привязался? Ведь без графика тоже далеко не уедешь. Ганка, наверное, Асуанскую плотину тоже по графику строил. Там, на берегу Нила, засыпая, он, может быть, загадал желание — пошлют ли его работать в Сибирь? В сущности, Ганка славный парень, и я к нему зла не питаю. Вот только уголки.
В раздевалке Веня сдал телогрейку и Сёмкину кепку и получил номерок, словно билет на проезд в автобусе. Причёсываясь у зеркала, он посмотрел на свою лохматую шевелюру и пожалел, что не успел постричься. Веня усмехнулся — придётся ему быть таким, каким он бывает каждый день. Ему стало обидно, потому что день у него сегодня был совсем не обычный.
Электрические часы над зеркалом показывали без пяти минут пять. Часы были круглые, как большое блюдце, светло-жёлтые, напоминая полную луну, страждущую над уснувшей тайгой.
Приёмная городского комитета партии никогда не бывала пустой. Она была как маленький вокзал, который никак не мог угомониться. В приёмной были три двери, за которыми сидели три секретаря, занятые по горло работой. Если к ним кто-нибудь прорывался даже не в приёмные часы, они бросали свои дела и занимались другими. Наверное, у них было не одно сердце, а два, а может быть, и три, несмотря на то, что вид у секретарей был сердитый. Они умели и понимать людей, и помогать им, и наводить порядок в городе. У них никак не могло быть одного сердца. И если когда-нибудь у них останется одно сердце, они не будут больше работать здесь.
С утра до позднего вечера город звонил к ним по пяти телефонам, приходил посоветоваться, попросить, потребовать, объяснить, пожаловаться, устроиться на работу, получить дров на зиму, отчитаться за прошедший квартал. И три человека, у которых было не одно сердце, отвечали на телефонные звонки, советовали и советовались сами, помогали, требовали, объясняли и выслушивали объяснения, устраивали на работу и разбирались в жалобах.
На бюро выносились самые острые вопросы, которые нужно было решать немедленно и не в три головы, а в три, умноженные на пять. Раз в неделю заседала партийная комиссия — приём в партию.
И те, которых принимали, молча сидели на стульях, расставленных по стенам приёмной, выкрашенных масляной серой краской, и дожидались своей очереди. Ждать было трудно, и они волновались.
Среди тех, которых принимали, преобладал молодой возраст, словно в финале соревнований на приз братьев Знаменских.
У многих из них на лацканах выходных пиджаков или шерстяных кофтах были приколоты комсомольские значки. Здесь были и свои модники — у них значки покрыты серебром и поставлены на винт.
Спросите у этих ребят, почему они вступают в партию? Вас плохо поймут, а кое-кто снисходительно улыбнётся, никто не будет агитировать вас за советскую власть и убеждать, какая она хорошая, никто не произнесёт страстной речи и не станет доказывать, что через десять лет у каждого будет своя легковая машина. Ответят очень просто. И тогда вы окажетесь в глупейшем положении, словно сели в лужу на центральной площади города, и вам станет неловко и стыдно, будто вы задали вопрос, впадает ли Волга в Каспийское море.
Этих молодых ребят, случалось, называли психами и непутёвыми, когда они очертя голову бросались в драку и ссоры за каждую мелочь, которая для кого-нибудь была обычным милым пустяком, не стоившим выеденного яйца, а для них оказывалась вопросом жизни. Но никто никогда не называл их кретинами — для этого не находилось повода. Этих ребят любили товарищи и с уважением отзывались о них старики, ставя номер своего партбилета на рекомендации.
Они носились, как стрижи, у себя на работе, всегда копошились и чего-то добивались (для этого всегда есть сотни причин), ругались с начальством и плевали с высокой колокольни на все авторитеты. Они имели десятки поручений и нагрузок, не стесняясь, выполняли их, фантазировали и стремились неудержимо к многообразию большего.
Это они могут выколачивать в завкоме и у директора деньги на новогодний вечер, подпольно продавать билеты на этот вечер, чтобы разыграть в лотерею пять телевизоров. И лотерея у них бывает особенная. В полночь, когда поднят первый бокал, разыгрывается первый телевизор. «У кого в кармане пять гвоздей?» — кричит кто-то из них, поднявшись на сцену. «За пять гвоздей — телевизор!» Второй телевизор выиграть совсем просто — нужно назвать по фамилии, имени и отчеству бюрократа, подхалима и пьяницу среди своего коллектива. Об остальных новогодних проделках они вам расскажут сами.
Среди таких молодых ребят появился Веня. Он был здесь как рыба в воде. Многих он знал в лицо и кивком головы здоровался с ними.
На вешалке не было ни одного свободного места, словно и не было внизу раздевалки, да и рядом на столе в беспорядке лежали плащи и деми.
Веня, бросив взгляд на вешалку, улыбнулся.
Так раздеваются лишь там, где чувствуют себя как дома. Они, конечно, помнят, что находятся в гостях. Этот дом для них, как материнский. Здесь никогда не обманут, не наобещают вагон с тележкой, не отвернутся. Разве может мать отвернуться от своего сына?
В приёмной за столом в окружении пяти телефонов, один из них был красный, как в холле «Подковы», сидела совсем юная девчушка в серой плиссированной юбке и белой рубашке из тонкого поплина с короткими рукавами. Ей было не больше восемнадцати.
На стенных часах пробило пять.
Веня наблюдал, как стрелка медленно отсчитывала минуты, прыгая вперёд на одно деление. Раз — минуты нет. Два — вторую долой! Эти минуты не вернутся. Почему-то старички всегда грустят, что молодость у них не повторится, что дайте им их прежние двадцать, и они тогда таких дел наворочают. Пройдут твои двадцать два, и двадцать пять, и тридцать, как эти минуты. А молодость свою не выставишь, как картину на выставке, останется только память. И как хорошо, когда твоей памяти нечего стыдиться.
Ход его мыслей прервал голос юной девчонки, похожей на кассира в государственном банке, которая отметила красным карандашом фамилии всех собравшихся в приёмной и пригласила первого из них на комиссию.
Первым оказался Веня Калашников.
Его фамилия прозвучала в приёмной легко и в то же время торжественно.
Веня кивнул головой, глубоко вздохнул, набрав полную грудь воздуха, словно он собирался нырнуть глубоко под воду, и пошёл к двери, на которой висела табличка с фамилией секретаря: Зенина. Эта скромная небольшая табличка ничего не могла сказать Вене. Но фамилия ему понравилась сразу.
Несколько десятков пар глаз насторожённо проводили его до двери.
Веня открыл дверь и очутился в просторной светлой комнате. В глаза ему бросился застеклённый шкаф, который стоял напротив окна, и солнечные лучи спокойно отдыхали на его стёклах. В шкафу было много цветных оригинальных сувениров, вымпелов, как на прилавке универсального магазина. Но Веня сразу же забыл о них.
Он посмотрел на длинный стол, покрытый зелёным сукном: графин с водой, две хрустальные чистые пепельницы, записные книжки. За столом сидело человек пятнадцать. Преобладал старший возраст. Так случается в финале соревнований на приз братьев Знаменских, когда самые строгие участники собираются за судейским столом.
