Веня волновался. Впрочем, он всегда волновался, когда выступал на собраниях.
Неожиданно Калашников опешил. К своему величайшему удивлению, он увидел за столом долговязого Наденьте боты, сидевшего за столом в его чёрном костюме. Миша Спиноза тоже заметно смутился и принялся что-то писать в своей записной книжке.
Ещё больше удивился Веня, когда увидел Ганку. Тот сидел за длинным столом и с улыбкой смотрел на него.
Дела будут, подумал Веня и тяжело вздохнул. Он почувствовал, как на его лбу появились бусинки пота, а его сердце, натренированное, безотказное, отбивающее в минуту ровно семьдесят три удара, лихорадочно забилось.
В конце стола сидела черноволосая смуглая женщина. На ней было строгое чёрное платье. Женщин было несколько, но эта была хозяйка таблички, и она командовала здесь парадом.
Зенина пристально посмотрела на Веню и властно сказала:
— Представляйте.
Она похожа на хозяйку Медной горы, подумал Веня. Какая чепуха в голову лезет! С чего это я растерялся? Я и здесь могу пристыдить Ганку, пусть все знают, какой он великий жмот.
Веня прислушался к голосу невысокого мужчины в очках. Мужчина держал в руках анкету и докладывал, что Веня с тысяча девятьсот сорок второго года, что он русский, член ВЛКСМ с тысяча девятьсот пятьдесят седьмого…
Веня посмотрел на стеклянный шкаф. На его стекле дрожал солнечный колокол. И вдруг Веня отчётливо услышал звон, тихий, раскатистый и далёкий. Веня очень хорошо слышал этот звон. Ему захотелось схватить в руки этот дрожащий солнечный колокол и зазвонить в него изо всех сил, чтобы все слышали его. Он улыбнулся и прислушался.
Мужчина в очках закончил и сел за стол.
Зенина снова посмотрела на Веню, строго обвела всех быстрым взглядом и спросила:
— Будут вопросы к товарищу Калашникову?
Члены комиссии молчали, а может быть, придумывали вопросы.
— Мне кажется, вопрос ясен, — сказала Зенина. — Товарищ Калашников — лучший высотник области. Есть у него общественная жилка, он хороший спортсмен.
Она даже знает такие подробности, подумал Веня… Они, очевидно, здесь знают обо всём на свете.
Веня посмотрел на дрожащий солнечный колокол, перевёл взгляд на Ганку и вздрогнул, как от толчка.
Начальник управления пошевелил лохматыми бровями, и Вене пришла в голову мысль, что он похож на того рыбака, который смотрел на уходящее солнце.
— У меня есть несколько слов, — сказал Ганка.
Зенина кивнула ему головой. Ганка повернулся лицом к Вене, насмешливо посмотрел ему в глаза, как боксёр, который прикидывал, в каком раунде он сможет разделаться со своим противником.
Вене было не страшно, он слышал звон серебряных колоколов, и этот звон придавал ему силы, и, кроме того, здесь было много секундантов.
Но Ганка задал совершенно безобидный вопрос:
— Как вы добились таких успехов?
— Если сказать честно…
— Конечно, — улыбнулся Ганка, и глаза у него заблестели, как пуговицы на генеральской шинели.
— Это длинная история, история моей жизни, а её рассказывать очень долго. У меня было такое ощущение, что я жил, спал и работал в резиновых рукавицах. Понимаете?
Ганка кивнул головой.
— И мне, честное слово, надоело ходить в этих перчатках. Мне хочется знать, любить и понимать своими руками. Ну, а потом я поспорил, что поставлю распорки на тридцати шести «кустах». Вот и всё, если коротко.
— Но почему именно тридцать шесть? — спросил Ганка. — Это почти четыре нормы.
Веня помолчал немного, но, чувствуя, что все, кто сидел за столом, с повышенным интересом разглядывают его, ответил:
— Никто в Советском Союзе не делал столько. Делали тридцать и тридцать четыре. Вот мне и захотелось. А потом кому-нибудь захочется сделать сорок. У нас ребята в колонне заводные, им всё хочется делать и получше и побыстрей.
— На рекорд, выходит, пошли? — уточнил Ганка.
— Нет, — ответил Веня, хотя он мог сказать «да». Ему не хотелось давать лишние козыри начальнику управления. Разговор у них ещё впереди, и Веня это чувствовал. — Я поспорил.
— И если не секрет, на что вы поспорили? — Ганка сложил руки в кулак и положил кулак на зелёное сукно стола. Кулак получился внушительный, крепкий, мускулистый. Им можно было спокойно свалить с ног молодого быка. И в этом кулаке Веня почувствовал какой-то непонятный подвох.
Веня густо покраснел, он чувствовал, как покалывают его щёки, и бусинки пота на его лбу стали горячие и тяжёлые, готовые в любую минуту сорваться, как спелые плоды с дерева, и покатиться по лицу. Но он не опустил голову, сдержал мимолётную робость и ответил:
— На ведро пива.
Члены комиссии, строгие, солидные судьи, улыбнулись и сразу стали похожи на маленьких детей, которые услышали новую интересную сказку.
— Будут ещё вопросы? — спросила Зенина.
Но никто не придумывал больше вопросов, а Ганка, хмуря брови, закурил «Казбек». На папиросной коробке куда-то спешил человек верхом на лошади. Веня посмотрел на коробку и спросил:
— Можно мне?
— Да.
Ганка, который строил на Ниле плотину, который всё понимал и которого нельзя было обмануть, не дал ему сказать ни одного слова.
— Заходите ко мне завтра с утра. Продлим вам лимит в порядке исключения.
А потом Зенина поздравила его с вступлением в партию и пожала ему руку. Рука у неё была сухая и крепкая. Приятно пожать такую руку.
Веня вышел на улицу и остановился на крыльце.
Шёл чуть тёплый осенний ливень, и весело журчала вода, вырываясь струйкой на свободу из водосточной трубы.
На западе было видно, как солнце закрылось большой серой тучей, словно плащом. Но чуть южнее даже сквозь дождь было заметно, как солнечные лучи прорывались сквозь тучу и длинными, как нити, и острыми, как бритвы, лучами падали на юго-запад города. И мокрые крыши блестели под дождём так, как будто, освещённые десятками «юпитеров», приготовились к киносъёмке. Так часто бывает в тайге, когда сквозь развесистые кроны сосен, дробясь, пробивается солнечный луч.
Веня поправил кепку, надвинул её на самые уши и шагнул в дождь.
Отдалённо и тихо гремел гром, Словно ещё не проснулся и не собрался с силами. Струйки дождя прыгали и бегали вокруг Вени, играя в непонятную для него игру, и, неожиданно срываясь с места, они поднимались высоко вверх и оттуда падали на землю, поднимая пузыри в лужах. Капли, из которых сплеталась дождевая лестница, по которой можно было подняться до самого неба, до солнца и без труда отодвинуть от него хмурую тучу, были крупные, сочные, как ягоды, почти круглые. И они приятно щекотали лицо, щёки, губы, словно дождь целовался со счастливым человеком.
И, ощущая пресный привкус дождя на губах, Веня поднял лицо к нему и весело рассмеялся.
Кругом танцевал дождь. И пропало ощущение времени, дня, словно Веня сам без устали танцевал вместе с дождём и не знал, где он и когда окончится эта обворожительная музыка.
Потом он подошёл к застеклённой газете и прочитал, что сегодня четвёртое ноября тысяча девятьсот шестьдесят четвёртого года. Вене показалось, что он получил драгоценный подарок к празднику.
У них в колонне ко всем праздникам делались подарки, а Гуревич каждый раз упирался и вечно ныл, что нечего разбазаривать деньги по пустякам. Но разве это пустяки? Да и что он мог сделать один, когда на него наседали с десяток таких молодцов, как Костя Луньков и Калашников? Веня тоже привезёт всей колонне подарок к празднику и заставит Гуревича плясать. Машину с уголками они не отправят на склад и не разгрузят до тех пор, пока Гуревич не спляшет «Цыганочку». Гуревич отчаянный танцор. Ему бы петь и плясать в ансамбле. Вот какой у них начальник колонны!
С газеты на Веню смотрел старый человек в траурной рамке, и группа товарищей писала, что он до конца своих дней был настоящим человеком.
Почти в каждой газете, горько подумал Веня. В каждой газете. Может быть, таких вот, как этот, когда-то тоже называли психом и непутёвым? И, умирая, он, верно, шутил со своей женой, что мог умереть гораздо раньше.
Веня прошёл в маленький сквер на площади. Подстриженные кусты были гладкие и ровные, как шкура убитого медведя, а деревья стойко держались под дождём и не хотели расставаться с последними листьями. Но ливень метко сбивал листья, как стрелок в тире маленькие железные фигурки.
Веня шёл по узкой аллее, усыпанной мокрыми листьями, словно по ковру. Ковёр был в жёлтых, багровых и коричневых пятнах.
Он остановился у памятника Ленину, здесь обрывался ковёр, и, вытирая мокрое лицо запястьем руки, тихо сказал:
— Здравствуй.
Теперь он имел право поздороваться с ним так же просто, как и с Чеховым, чей портрет висел у него на стене в вагончике. Он вставал утром и говорил: «Здравствуй, Чехов!», а засыпая, прощался с ним. И каждый раз Филин шипел с нижней полки, что Венька ненормальный псих и его нужно отвезти в больницу.
