Хорошо, говорят, хорошо, дадим, сейчас ордер выпишем. Выписали в момент.
- Отчего они так переменились? — насторожился Семен Андреевич.
- От несознательности. Испугались. На, дескать, твои машины, только скорей отвяжись и не приставай больше… Чего доброго…
- Да, это случается, — задумался Семен Андреевич.
- Теперь, если нужно что, — окончательно развеселился Маринов, — что-нибудь дефицитное, прихожу и сразу представляюсь: заведующий производственными процессами у прокаженных…
- Да, это слово пугает людей, — грустно вздохнул Семен Андреевич.
Пахло свежими стружками, клеем, политурой. В столярной мастерской работало человек пять.
Маринов подошел к токарному станку, за которым стоял человек в белом фартуке, весь забрызганный стружками. Посмотрел, похлопал человека по плечу, пошел в конец мастерской, где стояли еще белые, неотделанные столы, буфеты, шкафы. В самой середине мастерской — превосходное шведское бюро, еще не законченное. Около него возился человек.
- В нашем районе, Семушка, еще никто не делал таких штук, — сказал Маринов — А мы решили сделать. И вот видишь — готово. Исполком заказал.
Первое такое бюро в нашем районе. Когда мы организовали мастерскую, у нас был один только мастер, а теперь — пятнадцать. И ребятишек учим. Ну, как тебе нравится эта штука? — залюбовался он бюро.
- Красивая вещь, — одобрил Семен Андреевич.
- А сейчас налаживаем производство деревянных хлебниц, — и подвел Орешникова к одному из верстаков, за которым работал безбровый человек. — Здорово, Еремей Константинович, — подал он руку безбровому.
-Ну, как?
- Да вишь, орех попался сучковатый, — отозвался тот, продолжая ковырять стамеской в куске дерева, на котором уже явственно начал обозначаться шлем красноармейца, готового вот-вот высвободить из дерева еще невидимое лицо. А над шлемом по краю доски — несколько вырезанных букв какой-то пословицы или изречения.
- Ну а на этом блюде, что ты думаешь вырезать? — улыбнулся Маринов.
- Думаю, — откинулся тот головой и тоже улыбнулся:- "Хлеб-соль ешь, да правду режь".
Маринов взял только что законченную, но еще не отлакированную тарелку, показал Семену Андреевичу.
- Прежде такие тарелки делали монахи в монастырях, особенно в Новом Афоне, теперь взялись мы. Они ставили на них всякие божественные изречения из молитв, проповедей, вроде: "Хлеб наш насущный даждь нам днесь", а мы вот что, — подал он тарелку Семену Андреевичу, и тот прочел вырезанное красивыми, четкими буквами: "Кто не работает, тот не ест".
- Это вот правильно! — пришел в восторг Семен Андреевич.
- А он понял это не сразу, — кивнул Маринов на мастера, продолжающего ковырять стамеской у красноармейского шлема и все время улыбающегося — мастер, видимо, внимательно слушал разговор. — Только теперь он взялся за серьезные изречения и рисунки, — продолжал Маринов, — а то вырежет такое, что и людям показать совестно.
- Что же именно? — полюбопытствовал Орешников.
- Так, — отмахнулся Маринов, — даже сказать нельзя. И рисунок, и слова…
Большой выдумщик. Оно, может быть, и смешно прочитать или увидеть такую картинку на хлебнице, но неприлично. Нельзя, — уже строго заметил он, — сделал штук десять, очень красивые, с большим художеством вырезал, а показать людям невозможно, не только что продать. Пришлось запереть под замок, — пусть лежат. Нет, ты, Еремей Константинович, лучше уж серьезное что-нибудь, — сказал он мастеру. — Ведь хлебницы наши читать будут сотни, а то и тысячи людей…
Маринов хотел было повести Семена Андреевича в слесарную мастерскую, но, заметив, что мастерская заперта, остановился.
- Жалко, — сказал он. — Перепелицын, наверное, в степи, на тракторах. А я хотел тебя познакомить с ним. Это наш механик, тоже — больной. Одна рука у него, бедного, побаливает, два пальца отвалились. Сергей Павлович говорит, что это от неимения «интересной» работы. «Скука», говорит, разбирает. Вот тоже замечательный мастер в своем деле.
Они вышли на здоровый двор. Смеркалось. За поселком гремели трактора.
- Ты это ловко придумал, Семушка, — вдруг оживился Маринов, — насчет рояля и музыки. Хорошо бы еще культурника…
- Культурника? — И Орешников задумался. Потом решительно проговорил:-Хорошо, найду. Надо только подумать — кого.
Орешников уехал утром, преисполненный твердой решимости — «добыть» культурника.
Перед самым отъездом он встретил Петю Калашникова и вынудил того согласиться взять на себя временное руководство оркестром. Он наметил даже программу будущего концерта.
Пообещав приехать "в самые ближайшие дни", уже, конечно, с культурником, он покинул лепрозорий.
Однако прошла неделя, а Семена Андреевича не было. Прошло две, три — оркестр давно одолел намеченные марши, состоялись уже два концерта, вызвавшие похвалы и восторги на обоих дворах, а «шефа», как отныне стал называть доктор Туркеев Орешникова, не было.
3. Пришелец с другой планеты
— Все это кажется неприятным только в первые разы. Будьте молодцом, не огорчайте старика. Видите, как просто. Неужели еще не привыкли? Пора бы! — улыбнулся Туркеев, делая очередной укол. — В прошлый раз сколько приняли?
- Семьдесят, — поморщилась она.
- Ну а сегодня сделаем только сорок. Ведь не больно же? Чего вы морщитесь? — продолжал он, натягивая кожу на руке Веры Максимовны и вкалывая в нее иглу шприца. — Такая, понимаете ли, неприятность, — вдруг переменил он тон, — привезли вчера новую больную с семилетней проказой. Однако это пустяк… Главное, у нее — с маткой, яичниками, какие-то боли, не понять.
По-моему, операцию надо делать, а некому, ни я, никто не годится тут для таких операций. Хорошего бы нам гинеколога! — и он вздохнул, протирая очки. — А ехать сюда никто не хочет, сколько ни уговариваю. Да, плохо, плохо…
Вера Максимовна в конце концов преодолела показавшееся с первого момента непреодолимым отвращение к чольмогровому маслу. Победил, как любил говорить Сергей Павлович, "анализ действительности".
"Весь фокус в том, — думала Вера Максимовна, — какой срок понадобится человеку, чтобы привыкнуть к внезапно изменившемуся положению. Главное — преодолеть самый острый момент перехода из одной обстановки в другую".
Теперь ее не пугало ничто. Лишь иногда ей неприятно было готовиться к уколам, как к необходимой физической боли, которую в первые дни переносила она с трудом, как с трудом преодолевала отвращение к чольмогровому маслу, которое наука называет "единственным серьезным противолепрозным средством", а больные — "противным зельем".
Она слышала не один раз: масло через короткий промежуток вызывает у больных непреодолимое к нему отвращение. При всем страстном стремлении излечиться многие из прокаженных отказываются от него. "Что угодно, — часто говорят они, — хоть керосин, хоть нефть, только бы не эту холмогорскую маслу".
Она знала, что масло вызывает недостаточное выделение желудочного сока, а следовательно — несварение пищи, рвоту, изжогу, отрыжки, поносы и т. п., но из сотен других препаратов оно, тем не менее, единственное средство против проказы, могущее не только залечить болезнь, но и ликвидировать ее вовсе. Его целительное свойство проверено на опыте всех лепрозориев мира.
Все это Вера Максимовна знала, но до того рокового утра не предполагала, что когда-нибудь и ей придется испытать на себе действие спасительного "зелья".
Доктор Туркеев лечил ее новым способом, о котором еще полгода назад в лепрозории не знали. Взятый из практики лечения проказы на Филиппинских островах, этот способ не представлял ничего необычайного. Действовало то же самое чольмогровое масло, которым лечат прокаженных с древних времен. Но в отличие от прежней системы, когда масло вводилось под кожу, новый способ применял впрыскивание его в самую кожу "мелкими уколами" — от тридцати до полутораста в один прием. Практика этого способа привела к двум поразительным результатам: во-первых, масло действовало более интенсивно и быстро и, во-вторых, самое главное — при системе мелких уколов не возникало таких явлений у больного, как тошнота, рвота, понос, все то, что почти неизбежно вызывал прежний способ. Результаты оказались превосходными: в течение месяца-двух многие больные начинали чувствовать себя почти нормально: узлы, "львиное лицо" исчезали, язвы зарубцовывались, восстанавливалось удовлетворительное самочувствие. И никто уже не жаловался на тяжелые боли в желудке. Прокаженные, в особенности те, у которых болезнь не носила запущенных форм, приобретали здоровый цвет кожи, становились веселыми, хорошо ели, прибывали в весе. Некоторые из них старались убедить медицинский персонал, что они окончательно вылечились, намекали на выписку.
